Другой заметной особен­ностью государственной систе­мы Речи Посполитой была вы­борность королей. Пресечение «природной» династии Рюриковичей в 1598 году впервые поставило Московское царство перед возможностью и необхо­димостью избрания монарха. В деятельности избирательных Земских соборов 1598 и 1613 годов можно найти некоторые аналогии с польскими элекционными сеймами: декларируемый принцип единогласия и зна­чительная роль предстоятеля церкви в моменты «междуцар­ствий». Однако и эти аналогии с польско-литовскими нормами не могут быть признаны безу­словным результатом польского влияния. Во-первых, предста­вительство на Земских соборах носило более демократичный характер. Во-вторых, принцип выборности торжествовал лишь в тех случаях, когда принцип на­следственности не мог быть вы­держан по причине отсутствия наследников. В любом случае, выборность государей в России, породив в известной степени Смуту начала XVII века, не смог­ла пережить своего детища.

Ещё одним важным прин­ципом государственного устрой­ства Речи Посполитой была ограниченность власти монарха. Воздействие польского примера на умы московских политиков в этом вопросе было намного за­метнее. Первая попытка огра­ничить царскую власть имела место при воцарении Василия Шуйского, незадолго до того пытавшегося вести за спиной Лжедмитрия I переговоры с польскими властями о возведе­нии на московский трон принца Владислава. Вступая на престол, Василий Шуйский «начал гово­рить в соборной церкви, чего испокон веков в Московском государстве не бывало: целую де крест всей земле на том, что мне никакого зла ни против кого не сделать без собора». Повторно идея об ограничении царской власти была озвучена на русско-польских переговорах в феврале 1610 года под Смоленском. Быв­шие сторонники Тушинского Вора настаивали на ограниче­нии полномочий государя Бояр­ской думой и Земским собором. В том же духе был выдержан под­писанный боярами и гетманом Жолкевским под Москвой дого­вор 17 августа 1610 года. Но и в этом случае мы не можем гово­рить о том, что московские боя­ре копировали политические принципы Речи Посполитой. Вполне обоснованным пред­ставляется мнение С. Ф. Плато­нова, который считал, что сама идея ограничения царской вла­сти была продиктована не ли­беральными соображениями, а лишь стремлением обезопасить страну от иноземного влияния в условиях избрания на престол иностранного претендента.

В конечном итоге, и мысль об ограничении царской власти не прижилась в России, избрав­шей путь абсолютизма. В этом оказывается более скорым». Ду­мается, именно этим расхожде­нием в системе ценностей, а во­все не враждебным отношением к «ненавистным врагам» и дина­стическим амбициям Сигизмунда III, по предположению амери­канского исследователя Роберта Крамми, следует объяснять не­желание русских людей при­нять польский образец функ­ционирования монархической власти. Некоторое ослабление царской власти при Михаиле Романове объясняется не прин­ципиальными изменениями в российской государственной системе, а личностными осо­бенностями этого монарха. Не стоит усматривать в деятельно­сти почти непрерывно заседав­ших в 1613‒1622 годах Земских соборов аналогий польско-литовской сеймовой практики: в отличие от сеймов Речи Посполитой, московские соборы не ослабляли, а, напротив, укре­пляли царскую власть.

Таким образом, основопо­лагающие принципы функцио­нирования московской государ­ственности, выдержав испытание Смутой, остались неизменными. Необходимо проанализировать также, не сказалось ли польское влияние на состоянии властных органов Российской державы. Верховным органом власти Мо­сковского государства являлась Боярская дума. Состав думы в на­чале XVII века довольно активно менялся, но принципы работы

Но подразумевало ли пере­именование верховного власт­ного органа также реформу его структуры и функций? А. В. Лав­рентьев предположил, что рефор­ма если и не была осуществлена, то, по меньшей мере, была под­готовлена. Опираясь на опубли­кованную в «Собрании государ­ственных грамот и договоров» «Поименную роспись духовных и светских особ, составляющих государственный совет в правле­ние Лжедмитрия I», исследова­тель пришел к выводу о том, что в состав Сената входили предста­вители окольничих и думных дво­рян. Помимо этого, по мнению заседания Боярской думы иногда происходили при участии высше­го духовенства. Такие совместные заседания бояр и духовенства в XVI веке именовались соборны­ми. Присутствие на посольском приёме духовенства не вполне обычно, однако известно, что высшее духовенство вместе с чле­нами думы обладало правом апел­ляции к царю в дипломатических контактах с Речью Посполитой.

Итак, говорить о какой-либо реструктуризации Боярской думы Лжедмитрием I мы не можем: из­менения выразились лишь в уве­личении численного состава и переименовании в Сенат.

Переименование думы в Сенат не было единственным терминологическим заимство­ванием Лжедмитрия. Известно, что самозванец, не довольствуясь традиционным царским титулом, стал именовать себя цесарем. Этот вопрос неоднократно рас­сматривался в историографии. Само употребление титула «це­сарь» не вносило чего-либо ново­го в политическую практику Мо­сковского государства. По сути своей термины «царь», «цесарь» и «император» были синонимич­ны, более пристального внима­ния заслуживает эпитет, кото­рым Лжедмитрий сопровождал цесарский титул: «непобедимый» или «непобедимейший». Именно этот эпитет вызывал особое раз­дражение у поляков из окружения короля Сигизмунда. Обыкновен­но употребление Лжедмитрием по отношению к себе определе­ния «непобедимейший» трактует­ся как свидетельство тщеславия и заносчивости самозванца. В начале XVII века непобедимым (польское niezwyciaony, латин­ское invictissimus) сторонники усиления королевской власти именовали польского короля Си­гизмунда III. Голландский купец Исаак Масса писал: «Димитрий увеличил титул прежних москов­ских князей, прибавив к нему «мо­нарх» и «непобедимый», что про­изошло по наущению литовских вельмож, ибо некоторые из них не любили короля и помышляли в благоприятных обстоятельствах подчинить Польшу Димитрию».

Время Лжедмитрия I было отмечено ещё одним новше­ством в системе придворных чи­нов: по примеру польского двора царь учредил новую должность — великого мечника. Им стал зна­менитый впоследствии воевода князь М. В. Скопин-Шуйский. Но это внешнее подражание европейской традиции не име­ло принципиального значения: роль совсем ещё юного князя ограничивалась его присутстви­ем на торжественных церемони­ях с обнажённым мечом в руках.

Отличительной чертой цар­ствования Лжедмитрия I было присутствие в его окружении значительного числа поляков, входивших в состав личной кан­целярии царя. Роль этих людей обыкновенно значительно пре­увеличивается. В специальной литературе можно найти утверж­дения о том, что польские фаво­риты Лжедмитрия оказывали решающее влияние на внешнюю политику Московского государ­ства, отодвинув на второй план Боярскую думу, и канцелярия Лжедмитрия «слилась с Посоль­ским приказом если не организа­ционно, то по сути». Специально исследовав историю Посольского приказа эпохи Смуты, мы можем определённо утверждать: внеш­неполитический курс Российской державы в царствование Лже­дмитрия не претерпел заметных изменений и никакого слияния личной канцелярии царя с ди­пломатическим ведомством не было. Подобное заблуждение может объясняться лишь весьма распространённой ошибкой: к штату Посольского приказа не­редко причисляют всех, кто имел какое-либо отношение к внешне­политическим акциям — выезжал за рубеж в составе посольств, уча­ствовал в приёмах иностранных миссий. Активное использование Лжедмитрием поляков в качестве гонцов в Польшу приводит иссле­дователей к указанной ошибке.

Рассмотрим также состоя­ние приказной системы Москов­ского государства в эпоху Смуты. С середины XX века в россий­ской исторической литературе общепринятым стало утвержде­ние, согласно которому потрясе­ния начала XVII века коренным образом изменили систему при­казов, численность которых уже в первые годы царствования Ми­хаила Романова возросла в пол­тора раза. Однако критический анализ этих данных приводит к совершенно иным результатам: из постоянно функционирую­щих ведомств, сформированных в Москве при царе Михаиле до подписания Деулинского пере­мирия 1618 года, может быть назван только Казачий приказ. Напротив, четыре приказа — Ря­занский и Дмитровский судные, Нижегородская четверть и Но­вый земский двор — в годы Смуты были ликвидированы, их функ­ции отошли к другим приказам. В литературе, посвящённой исто­рии московских приказов, обык­новенно к числу ведомств, воз­никших в годы Смуты, относят Устюжскую четь, Панский при­каз, Денежный двор, Таможен­ную избу и Серебряную палату, однако все эти приказы к началу царствования Лжедмитрия I уже существовали. Таким образом, государственные институты Мо­сковской державы за первые два десятилетия XVII века не претер­пели серьёзных изменений.

Известно, что Лжедмитрий I и Тушинский Вор в про­цессе борьбы за власть обзавелись собственными дворами и Боярскими думами. В Тушино и Калуге у Лжедмитрия II, в под­московных таборах первого и второго народных ополчений формировались собственные приказы: разрядные, посольские, поместные, четверти. Новшества не приветствовались населением страны: попытка Ту­шинского Вора, по настоянию его польского окружения, вве­сти «двойную администрацию» обернулась катастрофой. Когда сбор податей был возложен од­новременно на русских и поля­ков, присягнувшие самозванцу области стали вновь переходить на сторону Василия Шуйского. Одним из основных условий избрания на российский престол в 1610 году королевича Владисла­ва предполагалось сохранение в неприкосновенности россий­ских властных структур: «.И дьяком и приказным всяким людем во всяких приказех у всяких государственых и у земских росправных дел, и по городом во­еводам, и дьяком, и всяким при­казным людем, и всяким чином быти по-прежнему, как повелось при прежних великих государей в Московском государстве. И прежних обычаев и чинов, кото­рые были в Московском государ­стве, не переменяти».

Крупными специалиста­ми по истории государственно­го строя Московской державы подчеркивается спонтанность, хаотичность, стихийность скла­дывания приказной системы, ко­торая сравнивается с кривыми улочками Москвы или двором домовитого хозяина. При этом отмечается и другой важный момент: приказная система Мо­сковского государства не была порождением творческого ума отдельных личностей, её создал исторический ход развития Рос­сии, в чём и заключается секрет прочности и практичности.

Иной была природа фор­мирования польско-литовской политической системы. Речь Посполита стала результатом компромисса, итогом деятель­ности политиков, стремивших­ся «сочинить» наилучшую адми­нистративную систему, которая обеспечила бы равноправие двух народов, защитила полити­ческие и имущественные права шляхты от посягательств со сто­роны магнатов, лишила королей возможности сделаться деспо­тами. Но, как любой идеальный «рукотворный» проект, эта си­стема, столкнувшись с реальной жизнью, не выдержала длитель­ного испытания временем, и уже к концу XVI века между тремя си­лами — королём, шляхтой и маг­натами — наблюдалось жёсткое противостояние вместо ожидае­мого компромисса и согласия.

Именно это принципи­альное различие основ двух го­сударств — польско-литовский рационализм и московская сти­хийность — исключало возмож­ность объединения их в рамках единой государственной моде­ли. Внутреннее устройство двух стран было слишком разным, что­бы они могли безболезненно и с пользой для себя копировать по­литические институты соседей.

Лишь в области внешней политики ввиду одинаковых за­дач державы могли бы заимство­вать опыт друг друга. Поэтому внешнеполитические службы являются единственным кор­ректным критерием сопоставле­ния двух столь разных государ­ственных организмов.

Сравним две политические системы на примере их диплома­тических служб. При этом сразу приходится оговориться: в Речи Посполитой начала XVII века какого-либо единого ведомства иностранных дел не существова­ло. В Москве признавали субъек­тами внешней политики Польско-Литовского государства только короля и сенат, в русской терми­нологии — «панов рад». Реальное положение дел было намного сложнее. Роль короля в решении внешнеполитических вопросов со второй половины XVI века ста­новилась все более призрачной. Главным распорядителем в ино­странных делах, безусловно, вы­ступал сенат, но помимо него ди­пломатическими полномочиями были наделены депутаты Посоль­ской избы, канцлер, подскарбий, архиепископ Гнезненский, гетма­ны. В период правления Сигизмунда III дипломатия Речи Поспо­литой фактически разделилась на официальную, проводимую сена­том, и неофициальную — королев­скую. Правом на осуществление самостоятельных внешних связей обладали также запорожские каза­ки, города Гданьск и Рига и васса­лы Польши: Пруссия, Курляндия и Молдавия. При этом связи с Мо­сковским государством являлись прерогативой канцелярии Вели­кого княжества Литовского. Од­нако и этот принцип не выдержи­вался до конца, и обыкновенным явлением в XVII веке было одно­временное отправление в Москву представителей Короны и Литвы.

Результатом децентрализа­ции в решении дипломатических вопросов был определённый анархизм внешней политики Речи Посполитой. Магнаты на свой страх и риск организовы­вали военные экспедиции в со­предельные страны. Король Сигизмунд III начал в 1609 году войну против Московского госу­дарства, так и не получив на это согласия сейма. В свою очередь, гетман Жолкевский посчитал себя вправе вступить в перего­воры с московскими боярами и даже подписать с ними договор об избрании на российский пре­стол королевича Владислава, не имея на то разрешения короля. Монарх не был уведомлен и об условиях заключения Деулинского перемирия в 1618 году. До­статочно вольно вели себя за ру­бежом и польские посланники. В частности, ими в 1608 году было подписано перемирие с Россией сроком на 3 года и 11 месяцев, тогда как инструкции определяли максимальный срок перемирия в 2 года. Отдельные магнаты само­стоятельно вступали в диплома­тические контакты с зарубежны­ми дворами. Рубеж XVI‒XVII веков можно охарактеризовать как время кризиса Речи Посполитой, который проявился, помимо прочего, в малой эффективности её внешней политики.

В России XVI‒XVII веков, напротив, за внешнеполитиче­ские дела отвечало единственное учреждение — Посольский при­каз. Остатки былой разобщён­ности к началу XVII века были практически ликвидированы, и лишь из соображений междуна­родного престижа московские государи продолжали настаивать на сохранении за новгородскими воеводами древнего права вести переговоры непосредственно со шведскими королями. Делопро­изводство Посольского приказа недвусмысленно демонстрирует, насколько эта «дипломатическая автономия» являлась фикцией: каждый, даже относительно мало­значительный шаг новгородской администрации по внешнеполи­тическим вопросам диктовался из Посольского приказа.

Отмеченные выше внешне­политические проблемы Речи Посполитой были связаны не только с децентрализацией дипломатии, но и с хронической нехваткой де­нежных средств в казне. В Поль­ше, как и в Москве, посольский обычай предписывал брать ино­земную миссию на полное госу­дарственное обеспечение. Но если в России даже в самые тяжё­лые моменты Смутного времени иностранных посланников про­должали держать на довольствии, то Речь Посполита периодически сталкивалась с проблемой отсут­ствия средств на обеспечение подобного гостеприимства. Ещё с конца XVI века в Польше стали экономить на подготовке кадров переводчиков, не без основания полагая, что польский дипломат вполне сможет объясниться со своими европейскими коллегами на интернациональной латыни. Однако с восточными языками проблемы возникли уже в начале XVII века. В то же самое время на службе в Посольском приказе Мо­сковского государства состояло более десятка специалистов по устному и письменному переводу с турецкого языка.

Таким образом, сравнение внешнеполитических служб Мо­сковского государства и Речи Посполитой показывает боль­шую степень централизации, слаженности, оперативности и эффективности первой. Озна­чает ли это, что московской дипломатии было абсолютно нечего перенять у своего запад­ного соседа? Разумеется, нет. Знакомство с внешнеполити­ческой практикой Речи Посполитой вело к заимствованиям как положительного, так и от­рицательного опыта. В первую очередь был опробован опыт отрицательный. Вернувшийся из польского плена в Москву Патриарх Филарет Никитич Романов, в целом являвшийся ярым противником Польши, не устоял перед искушением про­водить собственную внешнюю политику в обход Посольского приказа. Одним из последствий копирования этой децентра­лизованной модели стало по­ражение России в Смоленской войне 1632 — 1634 годов. Следом за этим был апробирован и по­зитивный опыт. В 1634 году мо­сковская дипломатия впервые попыталась обзавестись посто­янной резидентурой за рубежом — в Стокгольме. Эта инициатива исходила от руководителя По­сольского приказа И. Т. Грамотина, жившего некоторое вре­мя, в годы Смуты, в изгнании в Польше. Вряд ли мы ошибёмся, предположив, что решение об организации постоянной мис­сии за границей было подсказа­но Грамотину, в числе прочего, и его польскими впечатления­ми: первые польские резидентуры стали возникать в европей­ских странах ещё с конца XVI века. Но и этот опыт не увенчал­ся успехом: спустя полтора года деятельность русской миссии в Стокгольме была свёрнута, что является ещё одним доказатель­ством консервативности рос­сийской государственной систе­мы в целом и дипломатической службы в частности. Потребова­лось ещё три десятилетия, что­бы российские представитель­ства за границей завоевали себе право на жизнь.

Итак, мы можем констати­ровать следующее. Начало XVII века, застав Россию и Польшу в период внутреннего кризиса, столкнув две славянские держа­вы в военном конфликте, предо­ставило тем не менее им редкую и никогда впоследствии не по­вторившуюся возможность близ­ко познакомиться с внутренним устройством соседней страны и позаимствовать позитивный опыт. Внутреннее развитие этих стран в начале XVII столетия, казалось, вело Московское цар­ство и Речь Посполитую по схо­дящимся направлениям: в Поль­ше нарастали абсолютистские тенденции, в России, напротив, предпринимались попытки не­которого ограничения царской власти. Однако ни Московское государство, ни Речь Посполита не воспользовались возможно­стью заимствования. Причиной этому стало принципиальное различие в политической орга­низации этих государств, а также общий для двух стран дух кон­серватизма, выражавшийся для поляков латинской формулой «nihil novi», а для русских — прин­ципом «как при прежних вели­ких государях повелось».