М. Ю. Зерчанинова, театральный критик

Летом 1902 года Антон Павлович Чехов приехал погостить в подмосковное имение Любимовка, принадлежавшее Константину Сергеевичу Станиславскому. В то лето все ждали от Чехова новой пьесы, знали, что в общих чертах она уже обдумана и даже было известно название – «Вишневый сад».

Хозяин Любимовки, сам отдыхавший с семьёй за границей, втайне надеялся, что в идиллической атмосфере дачной жизни скорее родится пьеса, обещанная к началу нового сезона. Напрасно: ни летом, ни вообще в тот год Чехов не написал ни строчки. Но когда в сентябре 1903 года Станиславский всё-таки получил текст последнего чеховского шедевра, то сразу же узнал в его типажах некоторых своих домочадцев, а в бытовой среде пьесы – весь уклад летней жизни в имении на берегу Клязьмы, с чаепитиями и гудками паровозов с ближней железнодорожной станции Тарасовки.

Отлежавшись в творческой лаборатории писателя, впечатления любимовского лета дали всходы. Но вот что было бы интересно узнать: а знаменитый чеховский «звук лопнувшей струны» из второго акта «Вишневого сада», это тревожное предвестие надвигающегося конца – слышал ли и Станиславский его так же отчётливо в вечереющем небе над мирными крышами изящных усадебных строений? Мог ли богатейший потомственный фабрикант Алексеев (настоящая фамилия создателя МХАТа) предвидеть такую картину: 1917 год, полуголодный, с мешком картошки он возвращается на грязной электричке из театра в Любимовку, чтобы найти там комиссаров, которые навсегда отнимут у него семейное гнездо.