Торжественное слово исследователями традиционно отождествляется с заключительной восьмой частью Корсунской легенды. (3,118)

Анастасиевский гимн описывал те же события, что и верещагинский гимн. Анастасий не сумел перевести гимн с греческого языка на латинс­кий, и его содержание нам неизвестно. С анастасиевским гимном исследо­ватели давно связывают стихотворные строки, разбросанные по тексту Кор­сунской легенды (корсунский гимн).

Обретению мощей св. Климента посвящены еще два стихотворения — од­но содержится в составе Драгановой минеи (драгановский гимн), другое — в составе Белградской минеи (так называемая службица). (1,10‒11) Пред­полагается, что и они содержат в себе поэтическое творение св. Констан­тина. Верещагин присовокупил к этому отождествлению и новонайденный гимн. Все четыре дошедшие до нашего времени произведения, составляющие обретенский поэтический цикл, только частично соответствуют друг другу. Число их авторов и был ли среди них Философ, достоверно неизвестно.

Присмотримся к нашему циклу повнимательнее. В Драгановой минее второй тропарь восьмой песни не находит точного соответствия в вереща­гинском гимне. Но по своему содержанию он близок, т.е. подобен, тексту первой строфы восьмой песни (8/1) верещагинского гимна, а также одному из отрывков корсунского гимна. Строфа и отрывок в свою очередь практи­чески тождественны (совпадают). Первый тропарь восьмой песни драгановского гимна содержит мотив верности. Такой же мотив мы встречаем в стро­фе 7/4 верещагинского гимна.

Первоначально драгановский гимн состоял из 9 песней, но песни со второй по шестую к настоящему времени оказались утраченными. За песнями следовал так называемый светилен. Светилен совпадает с верещагинской строфой 1/2 и одновременно подобен тексту строфы 9/2.

Службица состоит из одного песнопения и двух хвалитных стихир. Песнопение по содержанию подобно строфе 1/3 и 9/2, а первая стихира совпадает со строфой 1/4 и подобна строфе 9/2.

Обозначим отрывки корсунского гимна номерами соответствующих им частей Корсунской легенды. Они имеют ряд параллельных мест с текстом верещагинского гимна: 10 — 1/3 (подобны); 12 — 2/1 (подобны); 16 — 4/4 (подобны); 17 — 6/1, 6/2 (подобны); 18 — 6/3, 6/4 (подобны); 22 — 8/1 (совпадают); 23 — 8/1, 8/4, 8/2 (подобны); 26 — 1/1 (совпадают) или 9/1 (подобны); 27 — 1/3 или 9/2 (подобны). Цепочка прямых или ассоциативных параллельных мест верещагинского гимна примет вид: 1/3, 2/1, 4/4, 6/1, 6/2, 6/3, 6/4, 8/1, 8/4, 8/2, 1/1 или 9/1, 1/3 или 9/2. За исключением одного сбоя номера цепочки, с учетом двузначности заключительных соот­ветствий, последовательны.

В 12-й части легенды первое цитирование названо началом второй песни. Далее следует вторая цитата из этой песни, отмечающая начало движения архиерея и его спутников. Подобие этим цитатам находим в пер­вой строфе второй песни верещагинского гимна. В части 16 легенды гово­рится о четвертой песни, а приведенная цитата подобна четвертой строфе четвертой песни верещагинского гимна. В части 17 говорится о 16-й пес­ни. Цитата же ассоциативно перекликается с текстом 6-й песни вереща­гинского гимна. Следует предположить, что перед нами описка и первона­чально в легенде речь шла о 6-й песни.

В драгановском гимне первый тропарь восьмой песни ассоциативно связан с последней строфой седьмой песни верещагинского гимна, а второй тропарь — с первой строфой восьмой песни. Количество песней в обоих гимнах было одинаковым. В службице соответствия с верещагинским гимном имеют вид: 7/4, 8/1.

Как в корсунском, так и в верещагинском гимнах начальная песнь ас­социативно перекликается с конечной. Одна и та же строфа в одном гимне поставлена в девятую песнь, в другом — в первую.

В верещагинском гимне довольно примечательно распределение образов по строфам. Имя Климент: 1/1, 1/2, 1/3, 1/4, 2/1, 2/3, 3/1, 3/2, 4/2, 5/1, 6/1, 9/2. Рака, мощи, гроб, т.е. атрибуты св. Климента: 1/2, 1/4, 2/1, 2/2, 3/1, 3/2, 4/2, 5/1, 5/2, 6/1, 6/2, 7/1, 8/1, 8/2, 9/1. Град, Херсон; церковь, собор: 1/1, 6/2, 8/1; 1/1, 3/1, 8/1.

Образы, относящиеся до событий обретения мощей, заполняют всю пер­вую песнь, а затем в основном концентрируются в первых и вторых строфах песней.

Образ Троицы: 3/3, 4/3, 5/3, 6/3, 7/3, 8/3, 9/3. Образ Божией Ма­тери: 2/4, 3/4, 5/4, 6/4, 7/4, 8/4, 9/4. Некоторые другие библейские персонажи: 2/3, 6/1, 7/2, 7/3 (Исайя); 4/1 (Иаков); 4/2, 8/4 (Моисей); 4/2 (Давид); 3/4 (Иессей); 7/1 (Иосиф); 1/1 (Петр и Павел).

Образы Троицы и Божией Матери жестко связаны соответственно с третьими и четвертыми строфами. Для иных действующих лиц Библии вроде бы характерен больший разброс. Но Иессей выступает не в качестве самос­тоятельного образа, а связан с родословной Богородицы. Образ Моисея в строфе выглядит чужеродно. Он явно потеснил обращение к Богородице, от которого осталась одна строка. Текст Корсунской легенды свидетельствует о том, что первоначально сюжет с Моисеем был связан с первой строфой. Получается, что выделенная библейская группа тяготеет к начальным стро­фам песней.

Сохранившиеся отрывки драгановского гимна и службицы имеют анало­гичный характер приуроченности образов. Например, в первом тропаре предполагаемой восьмой песни (подобном 7/1) гимна мы находим имя Елесей, т.е. Иессей, и фразу о ложе. Перед нами деградированное обращение к Богородице. Содержание произведений поэтического цикла характеризует­ся как наличием параллельных мест, так и близкой структурой.

Распределение образов говорит о том, что для создания гимна Кли­менту был использован какой-то православный гимн, первоначально не имевший отношения к обретению мощей этого святого. Внедрение стихов, посвященных обретению, частично разрушило протограф и, в частности, вызвало перестановку сюжета с Моисеем. Особенно сильно пострадала на­чальная часть протографа.

Наши гимны стоят на разных стадиях адаптации некоей единой исход­ной формы. Драганов гимн по сравнению с верещагинским более «продвинут» в наполнении «обретенским» материалом. В нем первый тропарь восьмой песни содержит только малозаметные рудименты былого богородичного со­держания. В целом же тропарь воспринимается уже как обращение к Климен­ту. Во втором тропаре исчезли библейские мотивы, вместо неопределенного «языци» появилось довольно конкретное «люди херсонские», добавилось имя Климент.

Переход тропаря из седьмой песни в восьмую, а также замена четы­рехчастного деления песни на двухчастное говорит о произведенном сокра­щении числа строф. Можно предположить, что сокращение шло преимущест­венно по пути изъятия наименее адаптированных участков текста.

Отрывок корсунского гимна из части 10 Корсунской легенды, в срав­нении с соответствующим текстом верещагинского гимна (строфа 1/3), бо­лее «продвинут». В нем появляются образы гроба, раки, мощей. Но зато точные цитаты, приведенные по ходу описания поисков мощей, имеют иной облик. По своему характеру они ближе к тексту предполагаемого протогра­фа, нежели параллельные места верещагинского гимна. Наиболее показа­тельна в этом отношении цитата из части 17:

«Хранить бо кости праведных», — яко же поет воспевая Давид в пениях. (1,15)

Этот библейский сюжет растворился в двух строфах верещагинского гимна (6/1 и 6/2), посвященных Клименту, а имя Давид при этом исчезло.

В службице песнь дана по варианту корсунского гимна, а строфа 1/4 из верещагинского гимна предстала перед нами в образе хвалитной стихи­ры. Точно так же в Драгановой минее верещагинская строфа 1/2 преврати­лась в самостоятельный светилен. Видимо, сокращение числа строф гимна позволило скроить еще одно обретенское стихотворение. Судя по его наз­ваниям (хвалитная стихира, светилен), перед нами не что иное, как про­изведение, аналогичное анастасиевскому торжественному слову. Отсюда следует, что анастасиевский свиток гимна состоял, как и драгановский гимн, из песней с сокращенным числом строф. Характер параллельных мест говорит о том, что на торжественное слово главным образом пошел матери­ал первой песни верещагинского гимна.

Св. Константин в Крыму был занят подготовкой к исполнению ответс­твенной хазарской миссии. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, когда при поиске святых мощей возникла необходимость в приличествующем событиям гимне, им было наскоро приспособлено какое-то стихотворение. Впоследствии автор неоднократно возвращался к гимну для его доработки. Но кто же был автором протографа?

В протографе, следы которого сохранились в верещагинской строфе 7/3, приводится пророчество Исайи о Троице. Это же пророчество, но в более развернутом виде, мы находим в речи Философа перед каганом. Ана­логичное соответствие мы наблюдаем для «корня Иессеева» (3/4), неопали­мой купины (8/4), крины (8/1), т.е. скинии. (3,79‒83) Конечно, совпаде­ния этих популярных библейских образов, взятые по отдельности, можно признать случайностью. Но так как таких совпадений набирается несколь­ко, случайность становится маловероятной. Авторство протографа следует приписать св. Константину. Сам же протограф был посвящен защите Троицы, божественной природы Иисуса (неопалимая купина, сюжеты, посвященные Бо­городице), иконопочитания (крина — скиния), т.е. всему тому, что было главным содержанием прений Философа с иноверцами.

В верещагинском гимне, в тексте, посвященном Клименту, также есть места, параллельные сочинениям св. Константина. Так, в строфах 2/3, 6/1, 7/2 упоминается пророчество Исайи. Дано оно в очень краткой форме. В нем есть мотивы воссияния (ты, т.е. Климент, воссияешь) и древа мас­титого (или сада). Понять, что то за пророчество, помогает речь Фило­софа, включенная в «Повесть временных лет»:

Исайя реке: «Сходящие в страну и сень смертную, свет воссияет на вас». (2,47)

Первоначально пророчество было посвящено воскресению Иисуса, но затем переадресовалось Клименту.

В начальной строфе верещагинского гимна говорится о просветивших всю землю апостолах Петре и Павле. Мысль аналогичного содержания прово­дится в той части текста Жития св. Мефодия, которая восходит к сочине­нию св. Константина. (3,95) Эти параллельные места свидетельствуют в пользу того, что окончательная редакция верещагинского гимна принадле­жала перу Философа.

Еще в отрочестве св. Константин написал похвалу св. Григорию Бо­гослову. (3,72) В Житии сохранилась цитата из этой похвалы. В ней вни­мание привлекают две фразы: «всю вселенную просвещают правой веры нас­тавлением» и «так же и меня прийми, припадающего к тебе с любовью и ве­рою, и будь мне просветителем и учителем». Первая фраза примыкает к только что рассмотренному сюжету об апостолах. Вторая — ведет нас к части 12 Корсунской легенды и тексту службицы. Здесь присутствуют ана­логичные мотивы — припадание с верою, просьба принять, надежда на по­мощь в освобождении от грехов, т.е. в самосовершенствовании. Параллель­ные места с похвалой Григорию свидетельствуют в пользу авторства св. Константина редакции гимна, запечатленной в службице и легенде. Однов­ременно можно выдвинуть предположение, что искомый протограф есть не что иное, как похвала Григорию.

В Корсунской легенде отразились две редакции гимна Клименту: одна древнейшая, другая более поздняя, нежели верещагинский гимн. Мы видим, как похвала Григорию проходит несколько стадий на пути перевоплощения в гимн Клименту. При этом внутренняя структура протографа в целом сохра­няется, преобразования проходят плавно и новые элементы синтезируются со старой тканью. Подобное бережное обращение с исходным материалом легче приписать одному автору, нежели различным. Внедрение в этот про­цесс еще одной творческой индивидуальности, скорее всего, разрушило бы внутреннюю структуру. Надо полагать, что участие иных лиц в формирова­нии обретенского поэтического цикла касалось сокращений, замены отдель­ных слов, искажений случайного характера.

Что же вытекает из принадлежности св. Константину гимнографическо­го цикла? Бросается в глаза наличие очень точных текстовых совпадений в разновременных редакциях гимна. Сохранение такой промежуточной версии, как верещагинский гимн, говорит о том, что она отделилась от своего создателя до того, как были созданы более совершенные редакции. Если бы гимнографический цикл был написан только на греческом, а переводы на славянский осуществлялись не автором, то таких столь точных совпадений не было бы. Ведь маловероятно, чтобы все разновременные редакции оказа­лись на руках у одного и того же переводчика. Богатство же славянского языка и разные творческие манеры переводчиков должны были бы дать и разные версии переводов одного и того же текста. Славянские версии гим­на следует приписать солунянину.

Св. Константин не стал бы заниматься переводами с греческого на славянский ранних версий при существовании более совершенных. Следова­тельно, верещагинский гимн в своем славянском обличье бытовал до созда­ния Корсунской легенды. Согласно преданиям, св. Константин представил патриарху письменный отчет о поездке к кагану. Можно предполагать, что Корсунская легенда была либо этим, либо аналогичным отчетом и создава­лась вскоре после описанных в ней событий. Но в этом случае и начало письменных опытов на славянском нужно отнести ко времени, близком возв­ращению из Крыма, если не к самому крымскому периоду. Это предположение ведет к интересному вопросу — какой азбукой при этом пользовался прос­ветитель?

Как показала находка Верещагина, поиск гимнов св. Константина перспективен. Нужно отметить, что интерес представляют не только служ­бы, приуроченные к 30 декабря — традиционной дате обретения мощей св. Климента. Дело в том, что историческое обретение состоялось 30 марта. Другие перспективные даты — 14 февраля (успение Философа) и 25 августа (рождение Философа). Нельзя сбрасывать со счетов и возможность обнару­жения похвалы Григорию, содержание которой в общих чертах можно восста­новить по материалам обретенского цикла. Просветитель в разные эпохи выступал под разными именами, например Леон. Его многоименность также должна учитываться.

 Список использованной литературы

1. Верещагин Е.М. Вновь найденное богослужебное последование обре­тению мощей Климента Римского — возможное поэтическое произведение Ки­рилла Философа. М., 1993.
2. Радзивиловская летопись. — В кн.: Полное собрание русских лето­писей, Т. 38. Л., 1989.
3. Сказания о начале славянской письменности. М., 1981.
4. Ягич И.В. Вновь найденное свидетельство о деятельности Констан­тина Философа, первоучителя славян св. Кирилла. — В кн.: Приложение № 6 к т. 72, кн. 1 Записок Императорской Академии Наук. СПб., 1893.