Еще много старых барских усадеб доживает свой дол­гий век в разных концах России. Но лучшие, как в смыс­ле стильности и сохранности, так и по своей художествен­ности, почти все принадлежат к числу подмосковных. Они строились и украшались лучшими мастерами своего вре­мени, наполнялись художественными произведениями, в громадных парках щедро разбрасывались декоративные сооружения.

До сих пор служащие для житья, подмосковные в боль­шинстве старательно поддерживаются своими владель­цами, и если не сохранили прежнего великолепия во всей его шири, то все же служат любопытным памятником эс­тетических вкусов и культурных потребностей старого барства.

Эпидемия усадебного строительства, охватившая рус­ское дворянство во второй половине XVIII века, глубоко коренится в той новой житейской философии, которая пришла на смену придворной беспринципности Елизаве­тинского царствования.

Долго русский европеец жил не философствуя, веселил­ся и выслуживался, льстил и угождал при дворе. Все его духовные силы были направлены на интриги и придвор­ную борьбу. Даже тот, кто чувствовал в своей душе твор­ческие силы, писал стихи и рисовал — безбожно льстя, уни­жаясь и прославляя несуществующие добродетели.

При таком узкостяжательном настроении все идеалы вращались вокруг двора и палат вельмож, откуда щедро сыпались чины, ордена и денежные награды.

Затем, в 1770-х годах, отчасти под живительным вли­янием французской философии, обесценившей идеалы и радости светской суеты, но еще в большей степени благо­даря экономической самостоятельности дворянства, по­зволявшей ему не дорожить крохами с придворного сто­ла, в литературе начинается упорная переоценка всех по­нятий придворного человека.

Творчество Державина, немало послужившее самой приторной и расчетливой лести, начинает звучать совер­шенно противоположными мотивами. Певец Фелицы, ее щедрости и добродетели, становится проповедником уеди­нения, покоя, отказа от тревожной славы и чинов.

Раньше по поводу посещения Императрицей камер-фрейлины Анны Степановны Протасовой поэт «восклицал»:

О, наша мать! Сердец царица!

О, ангел, а не человек!

О, кротка Севера денница!

Сияй и озаряй нас ввек.

Тобой блаженство мы вкушаем,

Тобой мы дышим и живем,

Тебе сердца мы посвящаем,

И благодарну песнь поем...

Теперь, под влиянием новых настроений, Державин, переходит к анакреонтическим песням, грезит о пасту­шеской и сельской жизни:

 ...не надо звучных строев:

Петь откажемся героев,

А начнем мы петь любовь.

Жизненная программа, диктуемая новой философи­ей, идет в разрез не только с придворным этикетом, но и является вызовом тем, кто считает, что лишний орден или чин может дать счастье человеку:

Сосед! на свете все пустое:

Богатство, слава и чины:

А если за добро прямое

Мечты быть могут почтены, —

То здраво и покойно жить,

С друзьями время проводить,

Красот любить, любимым быть

И с ними сладко есть и пить.

Теряют смысл и красоту не только придворные поче­сти и светские удовольствия, но и воинская слава:

Гонялся я за звучной славой,

Встречал я смело ядра лбом;

Сей зверской упоен отравой,

Я был ужасным дураком.

Какая польза страшным быть?

Себя губить, других мертвить,

В убийстве время проводить?

Безумно на убой ходить!

Конечно, в этих обличениях и иронических выпадах против всякой деятельности, нельзя видеть особой зрелос­ти мысли, жажды искренности и практической честности.

Панегирик ленивому покою говорит об отказе от жиз­ни, от творчества и борьбы, от всего, что нарушает тихое благоденствие в объятиях сытости и праздности. Отказ от активной роли был первым симптомом упадка русско­го дворянства, выразившегося в направлении всех душев­ных сил на создание красивых и уютных форм жизни.

В поисках покоя и сельских радостей, казавшихся особенно желанными в виде контраста с опротивевшей городской суетой, дворяне создают себе красивые «Эрми­тажи», в которых, не отказываясь от удобств культуры, пользуются всеми преимуществами деревенской жизни. «Здесь в объятиях приятной природы, — мечтал чувстви­тельный барин, — под сладкое журчанье ручейков, под пенье хора сельских нимф, отдавая дань музам, проведу я спокойные дни свои.,.»

В этих убежищах, созданных для идиллии, наслаж­дения и покоя, все должно быть красиво и поэтично. Из всех затей русского барства самые грандиозные — подмос­ковные усадьбы.

В основе усадебной культуры не лежало никакой ни экономической, ни социальной необходимости. Удовлет­воренное барство, овладевшее всеми материальными бла­гами мира и отказавшееся от тех тяжелых духовных благ, которые не вяжутся с идеалом животного благополучия, строит и украшает усадьбы, устраивает пышные праздне­ства и веселится.

Отказ от политической и общественной роли привле­кает праздное барство к искусству и литературе, создает в них небывалую эпоху расцвета, — ив этих неумирающих культурных ценностях историческое оправдание безволия русского барства...

Дворянские усадьбы XVII века и первой половины XVIII никогда не достигали той степени роскоши, кото­рую мы встречаем в усадьбах позднейших.

Барские хоромы строились из дерева, в обычном типе русских деревенских построек. Их окружали многочис­ленные службы — такие же рубленые избы. Сельская жизнь не привлекала высшего дворянства, и, главное, не родилась еще мысль о возможности окружить себя в де­ревне всем богатством городской жизни. Единственное, что составляло гордость усадьбы, и для украшения чего не жалелись никакие средства, это — храмы.

От деревянных усадеб XVII века, конечно, не осталось и следов. Но великолепные церкви, рассыпанные по де­ревням московской и соседних губернии, строившиеся преимущественно из камня, до сих пор служат лучшим памятником подмосковных боярских вотчин.

Чудные барочные церкви, воздвигнутые вокруг Моск­вы в вотчинах Нарышкиных, создают особый «нарыш­кинский» стиль, гораздо слабее представленный в самой Москве. Церкви, построенные боярами, часто превосхо­дят храмы государевых вотчин.

Создание загородных резиденций усиленно культиви­ровалось Петром Великим, положившим основание Пе­тергофу, Стрельне, Царскому Селу, Екатерингофу. При­меру императора последовали некоторые приближенные. Но эти загородные дома прививались слабо, почти все ютились вокруг Петербурга и ci роились больше из почте­ния и угодливости, чем по действительной потребности.

Первые попытки европеизировать заветные родовые гнезда, приспособить их к новым потребностям быта и украсить сообразно с новыми понятиями о красоте, начи­наются в середине XVIII века. Едва ли не первыми воздви­гают такие усадьбы братья Разумовские, Алексей и Ки­рилл, украшающие свои многочисленные малороссийские деревни невиданными дворцами и храмами.

Ни одна усадьба времен Елизаветы не дошла до нас целиком. Остались или церкви, или хранящие старую планировку парки, или до неузнаваемости перестроенные дворцы.

Но елизаветинские усадьбы, насколько можно судить о них по гравюрам и описаниям современников, не со­здали какого-либо особого типа построек и украшений, приспособленного к потребностям жизни в деревне. Те же вычурные растреллиевские дворцы переносились в глушь России и оставались частицами Петербурга или Москвы.

В бывших подмосковных поместьях Алексея и Кирил­ла Разумовских — Петровском, Горенках, Перове — не сохранилось никаких следов елизаветинских сооруже­ний. О характере бывших там усадеб можно судить по тому, что Елизавета, выстроившая в Перове дворец для Алексея Разумовского, велела потом по тому же проекту строить дворец в Киеве.

Таким образом, русская архитектура времен Растрел­ли знала только один тип вычурного раззолоченного двор­ца, изобилующего скульптурными украшениями и дере­вянной резьбой, одинаково эффектного и на набережной Невы, и среди подмосковных перелесков, и в просторе ук­раинских степей.

Лучшие подмосковные по своему архитектурному об­лику связаны с расцветом классицизма. Недаром при сло­вах «старая усадьба» в воображении русского человека встает белый дом с колоннами и фронтоном.

Этот тип подмосковных складывался между 1780-м и 1790-м годом, в периоде оживления барской Москвы. Первой усадьбой «большого стиля» было шереметевское Кусково, уже в 1780 году поразившее такого избалован­ного ценителя, как австрийский император Иосиф II.

Примеру П. Б. Шереметева, создавшего «московскую Версаль», последовали другие, осевшие в Москве, вель­можи, и к концу века в окрестностях Москвы возникает несколько десятков красивых «дворянских гнезд».

Сохранившиеся подмосковные можно разделить на три категории. Во главе нужно поставить усадьбы мос­ковских магнатов с грандиозными дворцами, выстроен­ными по проектам лучших архитекторов, всевозможны­ми павильонами, театрами, «эрмитажами» и прочими изящными затеями, великолепными «регулярными» пар­ками с партерами, лабиринтами дорожек, статуями, па­мятниками, прудами и т. д.

Эти парки — художественные создания забытого те­перь «садового искусства», имевшего своих прославлен­ных мастеров, свои традиции.

К категории таких усадеб высшего ранга надо причис­лить, кроме шереметевских Кускова и Останкина, Архан­гельское, созданное князем Н. С. Голицыным и от него перешедшее к Юсуповым, Марфино — графа Панина и Кузьминки — Голицыных.

Дворцы и декоративный сооружения в этих усадь­бах — превосходные создания русской классической ар­хитектуры, прелесть которых возрастает от красивой гар­монии произведений искусства с данными природы, уме­лого расположения строений, развивающего сложный архитектурный замысел, от той особой остроты художе­ственного восприятия, которая создается контрастом че­ловеческого творения и декорации природы.

В усадьбах этих чувствуешь себя, как в прекрасном музее, где все создано для восторженного любования. Стро­ители их, сознавая и намеренно подчеркивая художе­ственность своих подмосковных, не запирались в них, чтобы самодовольно наслаждаться созданными и собран­ными сокровищами, но с барским радушием открывали доступ к ним всей Москве.

С давних пор излюбленной загородной поездкой счи­талось посещение Кускова, где особенно поражали мос­ковскую публику богатейшие оранжереи.

Затем идут более скромные усадьбы, чуждые особых затей, приспособленные для удобного и спокойного жи­тья. Барский дом в этих усадьбах чаще возводили второ­степенные или даже свои архитекторы, иногда по образцу какой-нибудь соседней пышной усадьбы, иногда пользу­ясь указаниями городских архитекторов.

План дома приспособлен к потребностям широкого домашнего быта, и забота об уюте пересиливает стремле­ние к великолепию.

Парк украшали только пруды, пристани да несколь­ко круглых беседок обычного типа.

Художественного интереса эти усадьбы представлять не могут; но их заросшие, запущенные парки с ветхими беседками необыкновенно поэтично окружают старый уютный дом. Старинная мебель, ветхая роспись по сте­нам и скульптурные украшения какого-нибудь доморо­щенного художника окружают эти дома какими-то роман­тическими грезами, навевают грустные воспоминания о том, чего, может быть, никогда и не было...

Тем не менее, в усадьбах этой категории встречаются интересные росписи стен и потолков, любопытные архи­тектурные мотивы, — мастерски разработанные террасы и сходы в парк. Но опять-таки более характерные для эс­тетических запросов московского барства, чем для рус­ского искусства конца XVIII века.

Стильность таких усадеб нередко бывает нарушена. Последующие поколения владельцев, смотря на свой дом не как на художественное произведение, а как на удобное летнее жилище, не стеснялись перестраивать его и рас­ширять. Поэтому рядом с чистым Empire’ом можно най­ти следы готики 30-х годов и даже позднейших неопреде­ленных эстетических течений.

И, наконец — третья категория, — усадьбы, носящие чисто бытовой характер. Это создания доморощенного классицизма. Они строились часто по проектам и прика­заниям самого барина, насмотревшегося в Москве или за границей на архитектурные сооружения и воспроизводив­шего в своей усадьбе все, что ему понравилось и недорого стоило.

Тут эстетика совершенно подчинялась быту. Прихо­дила фантазия завести оранжерею — пристраивали ее к готовому дому. Увеличивалось семейство — прилепляли мезонин. И все строилось прочно, уютно, но некрасиво...

Если усадьбы-дворцы создавались для великолепных празднеств и восхищения гостей, усадьбы среднего типа —для летнего житья культурного барина, не желающего даже в деревне отказаться от роскоши и удобств городс­кого быта, то последние имели характер строго практи­ческий, хозяйственный. Число таких подмосковных не­значительно, но в далеких уездах — это самый распрост­раненный тип средней дворянской усадьбы.

Идеально использованы все особенности местополо­жения в самой эффектной и роскошной подмосковной — Архангельском Юсуповых. Необыкновенно выдержанная гармония искусства и природы составляет главное очаро­вание Архангельского.

Кругом дома шумит столетний парк. Из усадьбы вид­ны поля и холмы. Среди этой обычной картины, как совер­шенно законное, нужное ее дополнение, вырисовывается барский дом, белые статуи и террасы среди зарослей парка

Нет и следа запущенности или дикости. Старатель­ный уход чувствуется во всем, но контраста с окружаю­щим пейзажем не создает эта искусственная красота. Со­здатель Архангельского видит в природе могучего союз­ника, усиливающего и возвышающего его искусство.

Имя художника, создавшего Архангельское — эту красивейшую из подмосковных, документально не уста­новлено, но предание называет Кваренги, любимого ар­хитектора Екатерины II, делавшего много проектов для построек московских бар.

Вечно занятый при дворе, Кваренги мог дать проект, но никак не руководить постройкой, размещать отдель­ные сооружения, наблюдать за разбивкой парка. Между тем, строгий и при этом — единый глаз художника чув­ствуется в Архангельском во всем. Скорей всего, при спеш­ной обстройке усадеб, целая комиссия художников и мас­теров заведовала работами.

Архангельское обстраивалось в середине 1780-х го­дов, в период увлечения русских архитекторов смягчен­ным, и утонченными, классицизмом, создавшим екате­рининский стиль, переходную ступень к суровому изяще­ству Empire’ а.

Очень оригинальны выездные ворота Архангельско­го. Белая арка с барельефным изображением летящей сла­вы производит впечатление развалившейся. Ее верхняя сторона ограничена неровными уступами, словно от вы­павших камней, основание ворот уходит в землю без вся­кой базы или фундамента и довершает впечатление ан­тичной руины.

В конце XVIII века, влюбившегося в памятники клас­сической древности, грезившего ими, входят в моду деко­ративные сооружения, дающие иллюзию древнегреческой или римской развалины. В Архангельском этот эффект­ный прием употреблен для въездных ворот, и не вполне удачно, потому что вся последующая картина стройных колоннад, симметрично распланированного сада, зеленых плоскостей партера совершенно не гармонирует с идеей запущенности и ветхости.

Простой, почти без украшений, дворец, окруженный вековыми деревьями, кажется наряднее, благодаря бла­городной выдержанности масс, и составляет как бы пере ход от унылой и пыльной дороги к неожиданно разверты­вающейся сказочной панораме парка.

Хотя лучшая и большая часть художественных со­кровищ, стильной мебели и прочего перевезена владель­цами в их петербургский дом, внутреннее убранство двор­ца сохранилось отлично.

Одна из лучших зал в доме — ротонда, — излюбленнал русской классической архитектурой круглая зала с колоннами. Редкая выдержанность во всем, начиная от дивной бронзовой люстры и кончая мебелью и ее расста­новкой, делает эту залу превосходным декоративным мо­тивом раннего Empire’a.

По современным гравюрам, изображающим внутрен­ность комнат, залы никогда не загромождались мебелью, чинно расставленной у стен или в середине, но всегда в подчинении архитектурному замыслу.

В эту эпоху лучшие художники не гнушались делать рисунки диванов и каминов, о расстановке мебели также заботились, как и о расстановке статуй в парке.

Роскошь совершенно не соответствовала классичес­кой архитектуре. Внутреннее убранство комнат обыкно­венно поручалось архитектору, создавшему их стены. Меткой орнаментацией, изящным поясом карниза, не­большими барельефами над дверями и между колоннами, выделялась архитектурная красота, оттенялась гармония масс. В этом отношении залы Архангельского — истин­ный шедевр декоративно мастерства конца XVIII века.

Давнишняя слава Архангельского — его парк. Дру­гих таких парков в России нет. Из окон дворца видны ус­тупчатые террасы, окаймленные статуями и вазами, ук­рашенные фонтанами. За ними расстилается «партер», плоская широкая аллея, покрытая газоном и открываю­щая широкий перспективный вид. Вдали золотятся поля, блестит стальная полоса Москвы-реки...

Вся эта картина так необычна, так напоминает ка­кой-то давно виденный сон, что странно подумать, что в нескольких верстах шумит Москва, коптят фабрики, тя­нутся пыльные и душные улицы.

Здесь когда-то был Пушкин и в красивом послании «К вельможе» воспел Архангельское.

Архангельское мало популярно среди москвичей, не­смотря на удобство сообщения и свободный доступ в парк. Между тем, ни в одной подмосковной не кристал­лизовалась так отчетливо красота XVIII века, мечтатель­ная прелесть его созданий. Мрамор, такой неожиданный среди русских сосен и лип, античные статуи — все это кажется дивной декорацией или сказкой о заколдован­ных замках.

Архангельское не знало шумных празднеств, и барс­кое веселье не нарушало его поэтичной задумчивости. Через несколько лет, по окончании усадьбы, имение пе­решло к князю Н. Б. Юсупову. Он уединился в своем рос­кошном поместье, собрал превосходную библиотеку, большую коллекцию картин, одну из лучших в Москве, и оставался чужд всем шумным забавам московского барства.

Архангельское привлекало москвичей своими худо­жественными сокровищами. Оно было «приютом муз», и сосредоточенная изысканная красота его парка как бы дополняла торжественный и суровый покой дворца-музея.

Благодаря этому, ни в мемуарах, ни в переписке не сохранилось никаких сведений об Архангельском, при­влекшем восторженное внимание московского общества уже в то время, когда мемуары почти вышли из моды, и деловой темп жизни отлучил от дружеской переписки, занимавшей важное место в жизни допожарной Москвы.

Довольно редкий тип усадьбы, выстроенной во вто­рой четверти XIX века по широкому масштабу старого барства, мы встречаем в Марфино — подмосковной гра­фини Паниной.

Марфино, в XVIII веке принадлежавшее Голицыным, затем перешедшее к Салтыковым, одна из самых старин­ных барских усадеб. Свой теперешний облик оно получи­ло в начале 1840-х годов, в эпоху кратковременного ув­лечения русской архитектуры готикой.

Целый ряд счастливых природных условии и ориги­нальная, немного фантастическая красота подмосковной готики, делают Марфино одной из самых поэтических русских усадеб. Удачное расположение на берегу громад­ного пруда, и величественные размеры зданий придают Марфину романтическую прелесть какого-то замка сред­невековой легенды.

Строителем Марфина был М. Д. Быковский, ученик Джилярди, порвавший со строго классическими завета­ми своего учителя.

Барский дом и мрачный въездной мост, напоминающий какую-то старинную крепость, — отражаются в воде, и это естественное украшение — главная прелесть Марфина.

От дома широкая терраса ведет к пристани с грифона­ми, довольно примитивной обработки.

От двух веков культурной жизни в Марфине осталась отличная портретная галерея его прежних владельцев и их родственников, масса интересных преданий и вос­поминаний, ценных для изучения барской жизни, и не­сколько зданий, не вполне сохранивших свой первона­чальный облик.

От начала XVIII века, когда Марфино еще было во вла­дении князей Голицыных, сохранилась небольшая изящ­ная церковь, перестроенная и подновленная в 1840-х го­дах Быковским. Ее строил крепостной архитектор Бело­зеров. Трагическая участь дворового художника, сохра­нившаяся в предании, подтвержденном надписью на его могильной плите, характерная бытовая страница. Барин требовал, чтобы церковь строилась без внутренних стол­бов. Архитектор нарушил приказание и был засечен...

В конце XVIII века были выстроены два громадных здания, уцелевшие до сих пор на дворе усадьбы. Они на­поминают барские дома в небогатых усадьбах, но оказы­ваются псарнями, дворцами для охотничьих собак. Ис­ходя от этих молчаливых свидетелей прошлого, можно вывести заключение о той шумной и роскошной жизни, что когда-то кипела в Марфине.

Сохранился ряд рассказов о великолепных марфинс­ких празднествах. Съезжались толпы гостей из Москвы, в парке без устали гремела музыка, ставились любитель­ские спектакли, причем шли специально написанные сен­тиментальные пьески Карамзина, славился мир и доволь­ство «поселян» под сенью добродетельных господ.

Рассмотренные усадьбы представляют вполне закон­ченное художественное целое. Мы ни разу не замечали, что­бы замысел художника стеснялся и направлялся потреб­ностями быта. Между тем, есть большое количество под­московных, в которых ясно чувствуется, что строители их заботились о красоте лишь постольку, поскольку это до­пускалось соображениями удобства и практичности.

Часто встречается простой помещичий дом, деревян­ный сруб, дополненный классическим портиком. Абсо­лютная художественная ценность такого дома весьма ус­ловна. Но в то же время в его скромной архитектуре есть что-то останавливающее внимание, дающее впечатление чего-то красивого и поэтичного.

Бывшая подмосковная кн. Трубецких — Ахтырка — может служить образцом такого «дома с колоннами». Приземистый барский дом, выстроенный в первые годы XIX века, представляет довольно гармоничную смесь ве­ликолепной классической архитектуры с самым бесхит­ростным помещичьим жильем.

В отдельных частях узнается рука перворазрядного архитектора, но в целом много вольностей, может быть, допущенных позднее, за долгий столетний срок существо­вания Ахтырки. Деревянные решетки на крышах и рус­ские окна — несомненно, позднейшего происхождения.

Полукруглый портик, образующий крыльцо со сторо­ны садового фасада, — редкой красоты и нарядности. Ста­рые гравюры, правда, немного склонные к приукрашива­нию, представляют нам Ахтырку в более пышном виде. Парк не подходил так близко к дому, и он доминировал над усадьбой. Великолепная пристань с обелисками, про­тив обычая — без львов и сфинксов, изящно заканчивала пригорок, на котором возвышался дом.

Нет более поэтичной подмосковной, чем обветшалые Ярополицы Гончаровых. Имя Пушкина, бывавшего здесь у родственников своей жены, заставляет внимательнее относиться к незамысловатому дому, утопающему в гус­тых зарослях парка.

Дом Ярополиц, выстроенный каким-нибудь доморо­щенным классиком без претензии на художественное со­вершенство, относится к самому концу XVIII века.

Своеобразной особенностью Ярополиц является вы­сокая стена, наподобие какой-то крепости или Кремля, с неуклюжими башнями по углам и у въездов, опоясываю­щая всю усадьбу. Фантастический облик этого помещи­чьего Кремля не позволяет определить время его созда­ния. По-видимому, это 1780-е годы, когда с легкой руки Матвея Казакова, выстроившего Царицынский и Петров­ский дворцы в «русско-готическом вкусе», вошли в моду такие отступления от эстетических традиций XVIII века.

Создавались такие причудливые сооружения и в 1830-х годах. Но к тому времени дела Гончаровых уже были расстроены, и исполнение дорогостоящей прихоти было бы им уже не по силам.

Парадные комнаты Ярополицкой усадьбы — неболь­шие, тесные и полутемные, благодаря окружающему дом парку, — заботливо украшены, но на всем разлита наи­вная старательность, добросовестное следование за вку­сами своего века.

Стены, расписанные ландшафтами с классическими храмами и руинами, барельефы над дверями, узорчатые карнизы, колонны в зале, уместные и логичные в Остан­кинском дворце, в низком и уютном зале Ярополиц отда­ют всей чудаковатостью доброго старого времени.

Такая же «самодельная» церковь с классическими колоннами, тяжелым куполом и громадным медным ша­ром под крестом, довершает патриархально идилличес­кий характер Ярополиц.

Эстетика прошла мимо Ярополиц, но бытовые чер­ты запечатлелись в каждом уголке, в каждом камне, с большой выразительностью. Здесь чувствуется подлин­ная жизнь прошлого, со всеми ее странностями и осо­бенностями.

Эклектическое творчество 40-х годов, кроме Марфи­на, хорошо представлено в Александровском, бывшей подмосковной Всеволожских, теперь принадлежащей П. П. Рябушинскому.

Это чуть ли не единственная усадьба, обходящаяся без традиционной колоннады. Наружная сторона дома самой неопределенной архитектуры, порвавшей с клас­сицизмом и как будто приблизившейся к петровскому ба­рокко. Из комнат интересна Empire’ная библиотека и до­вольно бедная зала со статуями в нишах. В прикладном и декоративном искусстве гораздо больше, чем в архитек­туре, почти до 1850-х годов, упорно властвовал стиль Empire...

Библиотека Александровского, — с громадными во всю стену книжными шкафами, отделанными бронзой и маленькими статуэтками в нишах, с большим стенным зеркалом, — необыкновенной чистоты стиля.

Несмотря на большое количество сохранившихся под­московных, мы видим, что многие великолепные усадь­бы, восхищавшие современников, не дошли до нас. Их строители быстрыми шагами двигались к разорению.

Кроме того, большинство вельмож эпохи Екатерины умерло, не оставив мужского потомства. Так погибли бес­численные усадьбы Разумовских, Завадовского, Безбород­ко, Потемкина и других.

В подмосковных баре продолжали тот же широкий образ жизни, что и в Москве. Хозяйственные заботы не нарушали веселого состояния духа барина и с первых же дней прибытия в летнюю резиденцию начинались приго­товления к приему гостей, к торжествам по случаю се­мейных праздников и т. п. поводов созвать гостей и по­тешить их тщательно разработанной программой увесе­лений.

Идиллическое уединение, углубление в вывезенные из-за границы книжные и художественные сокровища было совершенно не в обычае большого барства. Только исключительные мизантропы или усталые старики замы­кались в тесном семейном кругу.

Многие особо радушные и богатые баре превращали свои подмосковные в места общественных гуляний и раз­влечений. Так было в Кусково у Шереметева, в Люблине у Дурасова, в Нескучном у Орлова-Чесменскаго, в Кузьмин­ках у С. М. Голицына. Барский быт в подмосковных ни­чем не отличался от московского, разве только усилени­ем страсти к гостеприимству и хлебосольству и «сельски­ми веселиями».

Гости съезжались на несколько суток. Программа празднеств составлялась с большой тщательностью и про­думанностью. Искусство, природа, фантазия самого ба­рина и многочисленных домочадцев — все было привле­чено, чтобы создать что-нибудь исключительное, о чем бы долго помнила Москва, и, всех удивляя, разнеслась бы весть по всей России.

Большим мастером на такие выдумки был Н. П. Ар­харов. Между прочим, — его дворня в начале века славилась по Москве своей распущенностью, и кличка «арха­ровец» соответствовала теперешнему «хулиган».

Сохранился восторженный рассказ современника о торжествах в подмосковной Архаровых близ Звенигоро­да, в день рождения жены хозяина. Интересны не сами развлечения, но та добросовестность, с которой выпол­няется вся тонко разработанная программа, наивный ха­рактер увеселений, показывающей, как много детской све­жести было в душах этих странных людей XVIII века.

Гости, как водится, съехались накануне торжествен­ного дня. После парадной обедни все вернулись в дом, где слушали пение хора. Затем был сервирован обед на 100 человек. После обеда — карты. Вечером русская комедия «Честное слово», разыгранная домочадцами и пригла­шенной молодежью.

По окончании комедии гости были приглашены в сад, роскошно иллюминованный. Здесь их ожидал целый ряд сюрпризов. На дороге гостям встретилась избушка на ку­рьих ножках. Один из друзей хозяина крикнул: «Избуш­ка, стань к лесу задом, а к нам передом». Избушка повер­нулась и пошла перед гостями, водила их по всему саду, привела к роговой музыке и пропала...

Когда гости наслушались музыки, появилась ветря­ная мельница и повела их дальше. Привела к месту, где пел хор, и тоже исчезла. По окончании пения гости дви­нулись к беседке на пруду. Тут им представился «пустын­ник преогромной фигуры, с превеликой седой бородой, ве­домый под руки». Подойдя к хозяйке, пустынник подал ей стихи и сказал, что он поднялся нарочно из пещеры, чтобы ее поздравить. Как оказалось после — пустынни­ком был загримирован сам Архаров.

Затем катанье на пруду с песенниками, появление масок, ужин в полночь, а затем бал. В таком же духе был проведен и следующий день, после чего гости начали воз­вращаться в Москву.

Даже та минимальная зависимость от общественного мнения, которая связывала в Москве большого барина, многим вольнолюбивым натурам казалась нестерпимой. Только в деревне чувствовали они себя вполне свободными и создавали в своем княжестве некоторое подобие двора.

Свита составлялась из дворовых и приживальщиков, на которых возлагались обязанности, соответствующие придворным чинам. Одни в присвоенных им одеждам с булавами в руках шли впереди барина, когда он по вос­кресеньям во всем параде отправлялся к обедне, другие участвовали в утреннем церемониале, третьи распоряжа­лись по хозяйству, состоя как бы в звании министров.

Любимым развлечением других господ, более патрио­тично настроенных, были русские песни, пляски и игры крепостных девок, которые для этого созывались на бар­ский двор и увеселяли господ. Руководящая роль в этих «народных развлечениях» возлагалась на дворовых де­вок, понимавших требования господ и знавших нравя­щиеся им песни.

Подобные увеселения «поселян и поселянок» смени­ли у подмосковного дворянства шутов и дураков, кото­рые в начале века продолжали существовать только у за­холустного дворянства, да и то в наименее культурных кругах.

Публикуется по изданию: Москва в ее прошлом и настоящем. М., 1909.