Окатоличивание и полонизация правящего класса особенно быстро шли в Галиции — Русском воеводстве. Затем наступил черёд Волыни и Подолии, а после Люблинской унии 1569 года — и всех остальных земель Украины-Руси, оказавшихся под властью Польши. Отрыв местной элиты от собственного народа, культуры и православия приобрёл необратимый характер. Она сама спешила избавиться от «сомнительного прошлого», опасаясь не только поражения в правах, но и конкуренции со стороны польской шляхты, активно осваивавшей окраину-Украину.
К концу XVI века почти все русские земли, входившие прежде в состав Литвы, очутились под тройным гнётом: социальным, национальным и религиозным. Ополяченная аристократия растворилась в шляхетстве и утеряла связь со своим народом, оставшимся без элиты.
Эту роль взяло на себя украинское казачество, точнее, его верхушка — старшина. Превращение воинов в элиту — явление для феодального общества обычное, но на это обычно уходят века. Поколение за поколением формируются её самосознание, традиции, ритуальное поведение. Казацкая старшина в силу обстоятельств таким временем не располагала. Ей предстояло играть самостоятельную партию, немыслимую без богатого политического опыта и политического сознания. Ни тем, ни другим старшина похвастаться не могла.
К началу событий, которые в советской историографии именовались национально-освободительным движением под предводительством Богдана Хмельницкого, а в новейшей украинской — национальной революцией, казачество по праву стяжало громкую воинскую славу во всей Европе. Сформировалась и модель взаимоотношения старшины с Речью Посполитой. Последняя охотно использовала военный потенциал Запорожского Войска против Крыма, Османской империи и Московского государства. Как только появлялась нужда, власти готовы были обещать казакам исполнение самых заветных чаяний — от расширения реестра до прав шляхетства, чего особенно жаждала старшина. Притом она не изменяла вере предков и постоянно пополнялась выходцами из православной шляхты, бежавшими от национально-религиозного давления со стороны Речи Посполитой. Складывалась парадоксальная ситуация: неприятие и даже ненависть в отношении католиков и поляков уживались со стремлением казачьей элиты к легитимизации в Речи Посполитой.
Со своей стороны польские магнаты и шляхетство попрежнему испытывали высокомерное неприятие «схизматиков». Они и слышать не желали не только об уравнении казачьей старшины в правах, но даже о мелких уступках, которые повысили бы её статус. Поэтому едва отпадала нужда в Войске, как все обещания забывались, а дарованные права отбирались: сокращался реестр, возобновлялось притеснение православного духовенства, рядовых казаков обращали в холопов, имущество и земли захватывались.
Ответная реакция не заставляла себя ждать. Начиная с конца XVI века прошла череда мощнейших казацких и казацко-крестьянских выступлений. Восстания гетмана Криштофа Косинского, Наливайко-Лободы, Тараса Фёдоровича (Трясила), Сулимы и Павлюка — вот неполный перечень протестных движений, исключивших всякую возможность компромисса между казаками и польской властью. С конца 1630-х годов настало так называемое время «золотого покоя», когда польская шляхта и магнаты посчитали, что им окончательно удалось справиться с казацкими мятежами. И никогда в истории давление на казачество, не говоря уже об украинском крестьянстве, «посполитстве», не достигало такой силы. Принятая в 1638 году польским сеймом «Ординария Войска Запорожского» лишила реестровое казачество даже права выбора гетманов и старшины, заменив их «комиссарами» — шляхтичами, назначаемыми королём. Старшине недвусмысленно указали её место и дали понять, что в шляхту её не пустят. Власти Речи Посполитой были уверены, что навсегда утихомирили Украину, не замечая, что раскалённые угли лишь слегка подёрнулись пеплом. Недовольство охватывало не только рядовое казачество, но и его верхи.
Выступление Богдана Хмельницкого показало, на что способна сплочённая сила Войска. Его ряды быстро выросли за счёт показачившихся селян, и гетман нанёс ряд сокрушительных поражений не только шляхетскому ополчению, но и регулярным формированиям.
«Я самовластитель и самодержец Русский», — объявил Богдан королевским послам в феврале 1649 года. Похоже, он всерьёз примерял корону. В Чигирине был основан монетный двор, а сам он намеревался породниться с молдавской династией Лупулов. Однако к такому повороту событий явно не была готова казацкая старшина. Даже на пике успехов большая её часть не стремилась строить своё государство. Задача была куда скромнее: войти в состав «Ржечи» третьей равноправной силой, с сохранением полноты гетманской власти, превращением в привилегированное сословие, с гарантиями и первенством православия на всей «земле Русской». Гетман же был очень чуток к настроениям элиты и скорее следовал за нею, нежели вёл её за собой.
Плоды его побед зафиксировал Зборовский мир 1649 года, который превратил Киевское, Черниговское, Брацлавское воеводства в территории казачьей автономии, но — с возвращением в подданство Яна-Казимира. Договор подкреплялся обязательством открыть города для польских гарнизонов, сёла и хутора — для возвращения изгнанных польских панов. Сама война предавалась «вечному забвению».
Украинские историки XIX века почитали этот договор «блистательной страницей нашего бытописания». Действительно, поляки пошли на невиданные компромиссы. Названные в договоре воеводства отныне управлялись казацким Войском, которое добавило к своим военно-мобилизационным полномочиям административные, фискальные и судебные. Однако в понимании Н. Костомарова за внешним блеском скрывалась горечь упущенного исторического шанса обрести подлинную независимость. «Что могло быть несправедливее такого приговора? — писал историк, имея в виду восстановление “панщины” и стремление казачества возвыситься над остальными. — Народ, который помогал Хмельницкому трудами и кровью, постыдно отдавался своим избранным главою в руки прежних врагов!»
Неудивительно, что торжественно объявленное по Зборовскому договору «забвение» получилось лишь на бумаге. Очень скоро скроенный из компромиссов мир затрещал по швам. Война возобновилась, и на этот раз преимущество Речи Посполитой было очевидно. «Страна казаков» то сжимаясь, то раздвигая свои пределы, теряла ресурсы сопротивления, поскольку селяне, изгнавшие панов, не получили того, на что рассчитывали. Крушение польского крепостничества принесло им избавление от барщины, но не принесло земли. Опустевшие имения захватила старшина. И делиться плодами победы с городскими и сельскими сословиями она не собиралась. Тест на политическую зрелость, готовность жертвовать интересами ради общего дела — строительства государства — она не прошла.
Конечно, говорить с вооружённым селянством на том же языке, что паны, гетманская и полковая старшина не могла. Однако продемонстрировать готовность к жертвам во имя суверенной гетманщины или хотя бы умерить аппетиты, пока идёт борьба за общее дело, оказалось ей не под силу. Главные виновники срыва «национального проекта» — не самодержавная Москва или шляхетская Польша, а сама старшина. Теряя союзников в собственном обществе, она принуждена была искать их вовне. И не имея надёжной опоры под ногами, совершенно естественным образом находила не союзников, а покровителей. Хмельницкий и его преемники постоянно искали, к кому бы «прислониться».
Гетманы и старшина вполне допускали вхождение в состав Речи Посполитой под скипетром «вменяемого» государя вроде Владислава IV. Однако к этому не были готовы католическое духовенство и правящий класс королевства. Рассматривался и даже отчасти реализовывался проект автономного существования под протекторатом турецкого султана и крымского хана (союз Б. Хмельницкого с крымским ханом в начале освободительного движения; гетманство П. Дорошенко). Однако подобные «политтехнологические» комбинации явно были неприемлемы для православного населения.
Наконец, существовал третий вариант — подданство царю московскому. Он и был реализован в начале 1654 году решением Переяславской рады и мартовскими указами Алексея Михайловича. Вхождение Запорожской Сечи в состав Русского государства сопровождалось выразительным эпизодом. После решения Переяславской рады: «Волим под царя восточного, православного!» — московские послы и гетман со старшиной направились для присяги в Успенский храм. Тутто и вышла заминка. Хмельницкий потребовал, чтобы московские посланцы от имени царя учинили не просто обещание, а присягу «вольностей наших не нарушать, маетностей не трогать и королю не выдавать». Послы воспротивились: такого «николи не бывало и впредь не будет», чтобы за государя веру учинить. Самим же казакам сомневаться в царском обещании не пристало!
В ответ старшина возразила, что польские короли до того присягали своим подданным. Глава русского посольства боярин В. Бутурлин был искренне возмущён подобным сравнением: оно нам не в образец, польские короли — не «самодержавцы». Тогда старшина изменила тактику. Было объявлено, что они царскому слову верят, но казаки не поймут и без государевой присяги войсковым вольностям присягать не станут. И эта хитрость не удалась. Бутурлин напомнил, что царь Алексей Михайлович принял казаков в подданство по их же, войсковому неоднократному челобитью.
Оставалось присягать или расходиться. Тогда Хмельницкий с полковниками объявили, что они «во всём полагаются на государеву милость и веру» и приступили к церемонии присяги.
В первом столкновении двух политических традиций лежало основание всех последующих конфликтов и измен. Бутурлин недаром возмущался поведением полковников. Для него, аристократа «московской закваски», их требование воспринималось как покушение на «государеву честь». Со стороны Хмельницкого и полковников русской самодержавной традиции была противопоставлена шляхетская. Она предполагала «договорное начало» общества и власти, взаимные, присягой скреплённые права. Не получив их в Речи Посполитой, старшина рассчитывала обрести их в Русском государстве.
Позднее в Москве гетман, старшина и казачество получили просимое. Однако получили по челобитью, как «государеву милость». Причём — вместе с гарантией прав на приобретённые ими имения. Москва ничего не имела против превращения старшины в государевых служилых людей, владеющих имениями даже не на поместном, а на вотчинном праве. Захваченное у поляков добро обрело наконец легитимность в рамках автономной гетманщины, пребывающей в составе Русского государства. Так и не сформировавшаяся национальная элита Малороссии сделала свой выбор. Однако соблазн превратить блага западной цивилизации в свои привилегии на фоне народного бесправия никогда её не оставлял.
Трагедия Украины-Руси — не только утрата «старой» элиты, восходившей ко временам древнерусского государства, но незрелость и неспособность «новой», в лице старшины, стать подлинным общенациональным лидером. Она не сумела преодолеть собственные узкокорыстные устремления, возвыситься до понимания необходимости соединить национально-освободительное движение с назревшими социальными переменами. Случившееся — и вина, и беда казацкой старшины, которой история отпустила слишком мало времени для полноценного развития, одоления того политического и культурного кода, который она унаследовала от Речи Посполитой.
