Второе вытекает из первого. Это стремление непредвзято, не ослепляясь блеском монументальных фигур отечественной истории и не покупаясь на признанное ничтожество фигур меньших, оценить созданные этими историческими деятелями институты, оценить их сами по себе с точки зрения жизнеспособности, эффективности, соответствия практической их деятельности возложенным на них задачам. Пожалуй, слово «практическая» является ключевым в понимании и оценке и самой работы Л. Ф. Писарьковой, поскольку именно практика работы русских управленческих институтов XVII-XVIII вв., а не одни прокламации об их создании, стала главным критерием их оценки.

Наконец, третье достоинство в подходе к теме. Оно заключается в стремлении понять не последовательность, а логику преобразований в сфере управления за указанный период. Впервые в историографии вопроса сделана попытка уяснить внутреннюю пружину, которая двигала реформы, толкала реформаторов именно на эти, а не другие преобразования. Речь идет именно о, если так можно выразиться, самодвижении в переменах государственного устройства России в XVIII в., а потому и антитеза этого движения переносится из плоскости «реформы — контрреформы» в плоскость «централизация — децентрализация». Первый взгляд на проблему отличается некоторой поверхностностью с известной долей эмоциональной окраски: молодец тот, кто провел реформу, и плох тот, кто осуществил контрреформу, или наоборот, это не важно, оценка зависит от отношения исследователя к реформатору и принятым им мерам. Но при таком взгляде не виден смысл перемен, то, что звено за звеном «сцепляло» одну реформу с другой.

Подход автора глубже. Очевидно, что изначально мысль его двигалась не вверх, а вниз по хронологической лестнице, пытаясь определить истоки тех проблем, которые тяготили российское государство в XIX в. и в конечном итоге привели к катастрофе 1917 г. Двигаясь в этом направлении, автор подошел к одному из крупных переломных моментов в нашей истории, который в значительной степени определил и объяснил тот бесконечный маятник перемен в государственном управлении XVIII в., которого до этого Россия не знала. Ведь ни в одном учебнике истории или научном историческом труде развитие государственности, например, в XVI в. не определяется как смена реформ Ивана III на контрреформы Василия III, затем снова на реформы Ивана IV и опять на контрреформы Федора Иоанновича и реформы Бориса Годунова или в XVII в. — реформ Михаила Федоровича на контрреформы Алексея Михайловича и очередные реформы Федора Алексеевича и т. д. Развитие допетровской государственности вполне очевидно представляется поступательным. Дойдя до конца XVII в. как точки отсчета последующих преобразований, автор отталкивается от нее и излагает историю вопроса в прямой хронологической последовательности.

Смысл произошедшего с государственными структурами в результате реформ начала XVIII в. вроде бы прост — это отказ от традиционных форм управления и восприятие, по А. Д. Градовскому, «писаных учреждений». У немецкого философа О. Шпенглера есть еще одно, не менее выразительное обозначение подобной ситуации — «псеводоморфоз», ложный облик, при котором чуждая культура довлеет над национальной, коренной культурой, не давая ей свободно и беспрепятственно развиться, что ведет к чудовищным искажениям наиболее глубоких основ национальной жизни. Одним из самых впечатляющих примеров такого исторического псевдоморфоза О. Шпенглер считал всю постпетровскую Россию, вплоть до XX в. По его мнению, совершенное этим монархом «изменение в судьбе целого народа ...может быть, во всей истории не имело по своим последствиям аналогов»[ii]. Подобная оценка петровских преобразований отнюдь не нова, но, как уже отмечалось, разделяется весьма малым числом исследователей, еще меньшее число открыто говорит об этом и совсем мало кто пытается разобраться в ситуации на конкретном материале, не руководствуясь личными пристрастиями.

Л. Ф. Писарькова имела смелость указать и доказать: в XVII в. было нечто положительное в формах и методах государственного управления, что было начисто утрачено в XVIII в. и без чего дальнейшее существование государства стало ощутимо сложнее и тяжелее. В организации управления XVII в. автор удивительно точно вычленил его основные особенности — его централизующую роль, приспособленность к историко-географическим условиям страны, отсутствие специальных, постоянно действующих органов надзора за деятельностью администрации. Управление страной в этот период нельзя причислить ни к централизованному, ни к децентрализованному, поскольку оно представляло собой теснейшее переплетение этих качеств: столичные органы, приказы, сочетали в себе функции как центральных, так и местных учреждений, решая задачи и общегосударственные, отраслевые, и местные, территориальные, а главы местной администрации, воеводы и дьяки, были эмиссарами центральной власти с достаточным кругом полномочий. Таким образом поддерживался поразительно устойчивый баланс между центральной и местной администрацией.

Еще одной особенностью, на мой взгляд, главной, в организации государственного управления XVII в. было отсутствие специальных органов контроля за деятельностью управленцев, поскольку эти функции были заложены в самом устройстве системы управления. Л. Ф. Писарькова выделяет пять компонентов такой организации. Во-первых, это тесная спаянность звеньев государственного управления по вертикали, достигавшаяся непосредственным участием администраторов вышестоящих органов в делах подчиненных им учреждений. Вторая особенность русского управления заключалась в том, что надзор центра за деятельностью местной администрации обеспечивался срочным характером службы воевод и дьяков: «новый воевода был ревизором по отношению к действовашему составу местной администрации»[iii]. Этот фактор подкреплялся тем, что воеводам и дьякам запрещалось приобретать земли или другим способом участвовать в хозяйственной жизни управляемых ими уездов, что в некоторой степени «ограждало население от недобросовестных правителей»[iv]. В-четвертых, неким противовесом назначенной верхушке местной администрации служили члены этой же администрации, ее низшее звено, зачастую выбиравшиеся населением (подьячие приказной, или съезжей, избы). Наконец, пятым фактором контроля населения за деятельностью управленцев — фактором в историографии явно недооцененным и даже признанным отрицательным — были челобитные, адресованные царю. Прошение, обращенное непосредственно к верховной власти, неизмеримо поднимало его статус в сравнении с обращением к любому более низкому уровню государственной администрации. С другой стороны, это накладывало обязательства и на саму верховную власть, ибо она была высшей, конечной инстанцией. Челобитные были той формой постоянной, прочной и короткой обратной связи между руководством государства и населением, которая, при всех минусах государственного устройства, обеспечивала эффективность управления.

Но даже такой способ контроля был бы невозможен без определенной степени доверия между верховной властью и обществом, а, соответственно, между этой властью и ее административным аппаратом как частью общества. Утверждение это на первый взгляд кажется наивным и прекраснодушным, но, во-первых, за последующие столетия мы отвыкли от мысли, что такое возможно в нашей стране, и, во-вторых, это вовсе не означает, что между властью и обществом не было никаких противоречий — они, разумеется, были, и немалые, но не была утрачена возможность диалога, понимания как сверху, так и снизу. Это все-таки была «администрация доверия», в отличие от петровской «администрации недоверия»[v].

Интересно, что указанная Л. Ф. Писарьковой черта самобытного русского строя управления находит подтверждение и в характере приказного делопроизводства. Его отличительной особенностью была высокая степень неформальности. Так, указания руководителей приказов своим подчиненным были самого общего плана — составить справку (выписку), послать память в такой-то приказ, направить в архив и т. п. В этих письменных распоряжениях не обозначалось ни подразделение приказа, ни служащий, который должен был исполнить распоряжение, практически никогда не было указаний на примерное содержание документа, который было велено составить, ни исходных материалов для справки. Все это или сообщалось принявшим решение руководителем устно, или, что вероятнее всего, начальник передавал документ со своей резолюцией в соответствующее отделение приказа, где опытные сотрудники, руководствуясь содержанием документа и резолюции и приказной практикой, составляли необходимые бумаги. Подобный стиль работы, стиль управления свидетельствует не только о высоком уровне организации (а не заорганизованности) управленческой деятельности приказов, но и о столь же высокой степени доверия руководителей к подчиненным, при которой отсутствовал мелочный формальный контроль за работой администраторов.

Еще одна сторона управленческой деятельности XVII в., отмеченная Л. Ф. Писарьковой, скорее всего, удивит неподготовленного читателя: «В XVII в. организация государственной службы обеспечивала высокий профессиональный уровень состава приказного аппарата»[vi]. Такое положение дел объяснялось способом, каким формировались приказные кадры — постепенным продвижением по служебной лестнице с самых нижних ее ступеней, с постепенным же и неуклонным накапливанием профессионального опыта. Служебный рост приказного человека зависел от его способностей, образования, выслуги лет, а во многом и от служебной предприимчивости и мог привести его на вершину карьеры, вплоть до думных чинов, в которых сходились две как бы параллельные служебные лестницы — приказная и дворянская. Таким образом, «благодаря преемственности между низшими и высшими должностями... все уровни управления наполняли опытные служащие, хорошо изучившие тонкости приказной работы»[vii].

Что же произошло дальше? Историки еще долго будут ломать головы, пытаясь определить причины, двигавшие Петром I в его реформаторской деятельности, но создается ощущение, что свою страну и свой народ он не понимал и не любил такими, какими они ему достались, а смог бы полюбить только в виде европейской страны и европейского же народа, конкретнее — германско-протестантского толка. А потому он всеми доступными ему способами пытался добиться желаемого. Это — эмоциональное, хотя и вполне адекватное, восприятие петровских преобразований, которое рождается при прочтении соответствующей части работы Л. Ф. Писарьковой. Но автор абсолютно далек от борений «петровцев» и «антипетровцев» и с отстраненной невозмутимостью хирурга препарирует органы управления, созданные Петром I, а точнее, их практическое воплощение, оказавшееся космически далеким от замысла, не важно — прекрасного или ужасного. Здесь хочется еще раз подчеркнуть, что анализируются не описанные в регламентах и статутах учреждения и мелочно расписанные для них инструкции, а реальные коллегии, конторы и канцелярии с реальными чиновниками, их жизнь, зарплата, работа и ее результаты. Анализируются только «голые» факты, добытые предшественниками автора и им самим в архивах; здесь говорят только цифры и многочисленные свидетельства современников. В результате исследования именно этих реальных фактов автор неопровержимо доказывает: «децентрализация управления и введение в него новых начал разрушили механизм взаимодействия центра и территорий, привели к невиданному росту злоупотреблений и казнокрадства»[viii]. Главное же, что механизм взаимодействия центрального и местного управления, взятый у Швеции, не соответствовал историческим условиям России. «Преобразования первой четверти XVIII в. явно не отвечали ни уровню развития общества, ни экономическим возможностям страны, традициям российской государственности»[ix].

Так же, как и по всем исследуемым в работе периодам преобразований, в разделе о петровских реформах рассмотрена и организация аппарата управления. Детально исследована Табель о рангах и ее воплощение в жизнь. Но, как мне кажется, недостаточно внимания уделено одному крайне важному аспекту этой новой чиновной организации — разделению бывших приказных служащих на собственно управленцев и письмоводителей. Во-первых, только одно это единым движением пера увеличило штат управленцев в два раза. Но главное, что разорвалась цельность административной деятельности, и дело здесь не только в том, что, как убедительно показано Л. Ф. Писарьковой, органы управления стали заполняться кадрами с двух сторон — неумелыми управленцами-дворянами сверху и малообразованными разночинцами снизу. Произошло как бы разъятие единой ранее управленческой деятельности, где бумаги были всего лишь инструментом собственно управления, не имея самостоятельного значения, где высшие приказные администраторы не теряли функций делопроизводителей, а приказные служащие низшего звена, молодые подьячие, исполняя различные поручения, постепенно овладевали и навыками управления. В петровской же управленческой системе бумаги заменили собой реальное управление, и случилось это потому, что управление в лице присутствия было отделено от делопроизводства в лице канцелярии. Канцелярский служащий не мог научиться управлять, так как его не допускали до управления, а чиновник не знал инструмента управления — делопроизводства. В результате труд служащих каждой категории во многом терял смысл.

Что же оставалось делать преемникам Петра I с «расстроенным механизмом административной машины»[x]? Возвращаться к старому устройству или продолжать движение в избранном Петром I направлении? Л. Ф. Писарькова со всей очевидностью доказала, что, вопреки распространенному и устоявшему мнению, преемники царя выбрали второе. И дело здесь, видимо, не в том, что была пройдена точка возврата — при необходимой политической воле вернуться к старому в той или иной степени было, наверное, еще возможно. Сменилась правящая элита — это были люди, петровские соратники (пусть многие из них и принадлежали к старым аристократическим фамилиям), отвыкшие управлять по-старому или никогда и не умевшие этого. Но и петровские методы управления не работали, а потому был выбран путь сращивания старых способов управления с новыми. «Преемники Петра I вышли из кризиса государственного управления, создав некий симбиоз двух разных административных систем и восстановив преемственность управления XVII и XVIII вв., нарушенную в реформах первой четверти XVIII в.»[xi].

Однако естественное равновесие государственной системы было уже безвозвратно утрачено, и вот разворачивается картина преобразований, осуществлявшихся правителями до конца XVIII в. Картина ошеломляет, пугает калейдоскопической скоростью перемен, метаний — куда там приказам с их разделениями и слияниями, ведь при всем том они так и оставались приказами. В XVIII-м же веке приказы сменяются коллегиями, Дума — Сенатом, потом сплошной чередой следуют Консилия, Конференция и Совет, ратуши, магистраты, Бурмистерская палата, губернии, провинции, доли и дистрикты, губернаторы и генерал-губернаторы, бесчисленные комиссии, конторы и канцелярии, обер-комиссары и комиссары, обер-коменданты и коменданты, ландраты и ландрихтеры, камериры, провиантмейстеры, асессоры, обер-прокуроры, прокуроры и вальдмейстеры, гофгерихты и надворные верхние и нижние суды, переписные канцелярии, полковые дворы и рентереи, фискалы всех рангов, наместники, исправники, заседатели и городничие, палаты уголовного и гражданского суда, совестные суды, казенные палаты, казначейства, опеки и расправы, экспедиции и министры, генеральные суды и ландратские коллегии (пусть извинит меня читатель за длинный список, но ведь он впечатляет?). И все это в течение всего лишь одного века постоянно переименовывалось или при прежнем названии меняло содержание, увеличивалось и уменьшалось, отменялось и возобновлялось, кроилось и перекраивалось.

Разумеется, такая картина не могла не вызывать вопросов у пытливых исследователей, но подойти близко к ответу мешали два обстоятельства, вернее, их сочетание, которые автору удалось преодолеть. В череде реформ, которые ранее рассматривались лишь по внешним признакам, а потому и оценивались зачастую с противоположных, несогласуемых позиций, автор нашел внутреннюю логику, пружину, двигавшую перемены в государственном устройстве. Многие исследования фиксировали эти перемены, описывали их, пытались найти связь между ними, но, поскольку делали это изнутри новой государственной системы, не могли найти эти связи и объяснить причины перемен. Именно поэтому изменения в устройстве управленческих структур определялось общими, отвлеченными терминами «реформа» и «контрреформа», буквально — «изменение форм» и «противоположное изменение форм», не определяя сути этих форм. Выйдя за рамки XVIII в. — и хронологически, и содержательно — Л. Ф. Писарькова обрела верную точку зрения на исследуемый материал.

И второе обстоятельство, мешавшее понять реформаторство XVIII в. — концентрация исследователей на реформах провозглашенных, а не воплощенных в жизнь. В работе Л. Ф. Писарьковой подробно и всесторонне исследована эффективность деятельности всех перечисленных выше и оставшихся неназванными центральных и местных учреждений и чиновников, изменения (не в лучшую сторону) профессионального и образовательного уровня государственных служащих, их материального положения, что позволило автору неоспоримо доказать: ни одно из преобразований не привело к желаемому долговременному положительному эффекту, а, следовательно, неизбежно влекло за собой все новые и новые перемены. Причина же этого в том, что «Россия с XVIII в. стала принадлежать к числу государств с "писаными учреждениями"», оторванными от национальных корней, а потому любое переустройство внутри этой системы не могло разорвать порочного круга частых и бесконечных реформ. Разруха, как известно, находится в головах. Смелая и талантливая работа Л. Ф. Писарьковой еще раз подтверждает эту простую истину.