Сведения иностранцев о Русском Православии, несмотря на их субъективность и где-то тенденциозность, все же немаловажны для восстановления исторического облика Русской Православной Церкви 17 в. Обращаясь к запискам иностранцев, скрупулезный исследователь может, сравнивая их с русскими церковными источниками, вычленить определенные процессы, имевшие место в Церкви в то время. Речь идет о ряде нестроений, которые обращали на себя внимание крупных иерархов, но нельзя забывать, что было и много светлых явлений, которые не замечались современниками, как нечто, само собой разумеющееся.

В задачу автора статьи не входит освещение тех или иных процессов, происходивших в религиозной жизни России 17 в., ее цель — показать Православие, каким оно виделось инославным путешественникам, посещавшим Россию, а также сравнить их видение со взглядом с «соседней колокольни» — описанием Русского Православия единоверцем, Павлом Алеппским.

Вообще же, эта сторона русской действительности 17 в. остается до сих пор мало исследованной. В основном пишется об административном, политическом устройстве московского государства, о русском быте, одним словом, о светской стороне Московии в описаниях европейцев. Но нельзя упускать из виду, что в России 17 в. не было четкого разделения между светской и религиозной сторонами жизни, да и в сознании европейца 17 в. эта связь была еще достаточно прочной, поэтому, чтобы понять, какой представлялась Россия Европе 17 в., в первую очередь стоит рассмотреть, как виделось ей Русское Православие.

Однако в этом есть определенные трудности. Во-первых, мало кто из писавших о России знал русский язык, во-вторых, иностранцы не пользовались свободой совести, были едва терпимы, поэтому они не имели возможности заглянуть во внутренний мир Русского Православия, им была доступна лишь внешняя сторона, которую, не ощущая ее взаимосвязи с внутренним содержанием, можно было истолковать по-разному.

Прежде чем рассмотреть на конкретном примере видение Русского Православия иностранцами, хотелось бы кратко набросать портреты писавших.

Адам Олеарий[i], придворный ученый Голштинского герцогства, дважды был в России при посольстве в первой половине 17 в.

Несмотря на относительно недолгий срок своего пребывания в России, составил довольно основательное ее описание. Конечно, он пользовался и предшествовавшими писателями, он часто на них ссылается, но много и его личных наблюдений. Олеарий собрал и, пожалуй, наиболее полно систематизировал сведения о русской религиозной жизни. Его материал изложен добросовестно, он сам пишет, что старался проверять то, что читал у других писателей. Олеарий сведущ в церковной истории и литургике, хотя, конечно, все разногласия Русской Церкви с другими христианскими конфессиями излагает со своей (протестантской) точки зрения. Из-за этого его освещение Русского Православия также не лишено субъективности.

Барон Августин Майерберг[ii] был отправлен императором Леопольдом I в Россию послом в 1661 г. Главным образом, его описание содержит изложение гражданского и политического уклада русских, но у него также немало сведений и о религиозном быте, он был знаком с летописями, знал историю Русской Церкви, обладал познаниями в русском языке (возможно даже сам был славянского происхождения, из рода силезских дворян), однако, как ярый католик, негодует на русских, что они не знают Папы. Таким образом, в его описании присутствует личная неприязнь. Кроме того, в некоторых местах он почти дословно повторяет Олеария.

Пожалуй, описание России Павлом Алеппским[iii] наиболее ценное из всех трудов, писанных иностранцами о России 17 в. Во-первых, это фундаментальный труд по полноте и разнообразию содержания, а во-вторых, не содержит превратных толкований по причине лояльности Павла к России, как православной стране. Кроме того, для рассматриваемой темы это произведение наиболее ценно, так как Павел оставил огромное количество сведений о состоянии Русской Церкви, поскольку мог ее увидеть изнутри. Впрочем, и его описание не лишено недостатков, поскольку не все было ему доступно, как иностранцу, как иноязычному, а также, по всей вероятности, Антиохийскому патриарху старались представить Русскую Церковь в наилучшем виде, поэтому Павел мало оставил сведений о нестроениях в церковной жизни 17 в.

Итак, Русское Православие глазами протестанта, на примере Адама Олеария и его «Подробного описания…».

Для начала следует отметить, не вдаваясь в тонкости сравнительного богословия, общие отличия протестантского вероучения от Православия: протестанты признают только Священное Писание (отрицая Священное Предание), отвергают иконы, заступничество святых, а также церковную иерархию и большинство таинств, кроме крещения и евхаристии.

Олеарий, говоря «о религии русских вообще и о происхождении ее»[iv], первым делом поднимает вопрос: «действительно ли русские тоже христиане?»[v] Этот вопрос обсуждается «вместе» с доктором Бодфидием, придворным проповедником короля Густава Шведского, и магистром Генрихом Стаалем.

«Что они, однако, все-таки христиане, это мы вместе с вышеупомянутыми мужами вправе заключить, т. к. существенно-необходимые главные основания христианства мы у них находим… Нельзя сомневаться в том, что их вера, или fides quae creditur (вера, в которую верят) — христианская, но их … fides qua creditor (вера, с помощью которой верят) подозрительна и на деле оказывается весьма плохою.

Наряду с Господом Христом, они и евангелистам, апостолам, пророкам и весьма многим иным святым, — притом не как ходатаям, как говорят знатнейшие, но и как помощникам в спасении души, как тому верит большинство — и даже писаным картинам, имеющим представить этих святых, — ежедневно воздают честь подобающую Единому Богу»[vi].

Именно потому, что протестантизм отвергает заступничество святых, Олеарий, несмотря на свою незаурядную эрудицию, иной раз допускает забавные промахи: например, перечисляя отцов и учителей Церкви, таких как Кирилл Иерусалимский, Иоанн Дамаскин, Григорий Богослов и т. д., он называет русским Николая Чудотворца (архиепископа Мир Ликийских), чтимого также у католиков (его мощи с 11 в. находятся в городе Бари):

«Кроме сих они имеют одного собственно русского святого учителя, по имени Николай Чудотворец, писавшего о духовных предметах и писания которого русские прилежно читают»[vii].

Вообще же, говоря об иностранцах, описывающих Россию 17 в., следует заметить, что наши церкви были закрыты для иноверных посетителей, им с трудом и очень редко удавалось поприсутствовать на богослужении, вот как об этом рассказывает Олеарий: «…русские неохотно впускают в свои церкви чужестранцев других христианских исповеданий. Так в начале, когда мы приехали в Россию, и некоторые из нас, по незнанию, вошли было в церковь, просто только осмотреть ее, то нас за руки вывели, и после того метлою замели за нами пол. У них уж такой обычай: если в церковь войдет кто нечистый, или забежит собака, и они увидят это, то тотчас же омывают оскверненное место, окропляют его святой водой, и освящают его снова огнем и окуривают ладаном»[viii]. Но и присутствие мало что для них проясняло, поскольку за незнанием службы и языка, совершавшееся вокруг оставалось для них непонятным. Для них была более доступна внешняя, церковно-обрядовая сторона религиозной жизни. Тут уж иностранцы не поскупились на красочные описания.

Вот как определил ее А. Олеарий: «Обрядная сторона христианства и современного богослужения русских главным образом состоит в том, что они, кроме совершения св. крещения читают в церквах своих Слово Божие, служат обедни, молятся Богу и умершим святым, почтительно стоят и преклоняются перед иконами святых, совершают крестные ходы, ходят на богомолье в места погребения их святых, в известные времена постятся, исповедуются, причащаются Святых Таин и совершают последнее елеосвящение»[ix].

Олеарий старается выдерживать корректность на протяжении всего своего описания Православия, некоторые саркастические выпады он делает при описании вещей, совсем уж нетерпимых для протестанта. В частности, так он описывает встречу мощей Филиппа, митрополита Московского, чудотворца:

«Когда тело святого Колычева находилось уже за милю только от Михаила, то Его Царское Величество со всеми своими придворными и патриарх с своим духовенством вышли к нему навстречу, причем Ростовский и Ярославский митрополит Варлаам, человек довольно тучный и имевший уже за 70 лет, находясь недалеко уже от святого упал, и так на месте остался мертв. Святой же с великим торжеством ввезен в Кремль и поставлен в соборе, или в главной в Москве церкви. Там он явил многие чудеса над больными, приходившими к нему на поклонение, и под старательным наблюдением патриарха многих, которые и прежде, может быть, не были слепы, хромы, глухи и немы, сделал зрячими, на ногах, получившими слух и говорящими»[x].

Олеарий и множеству церквей дает свою оценку, когда оценивает христианскую жизнь русских вообще:

«Равным образом, весьма мало видно из жизни и приведенных выше событий, чтобы русские старались свою христианскую веру освящать и делать действительною посредством добрых дел и любви к ближнему. Добрым же делам, обращенным на основание и созидание монастырей, они приписывают большее, чем следует значение»[xi].

Как же описывает русскую церковь протестант?

«На всякой церкви и колокольне русской необходимо должен быть крест один простой, или тройной (последний бывает большей частью)… так как крест означает главу Церкви, которая есть Христос, и как Христос распят был на кресте, то поэтому крест и соделался символом Христа, и строение, не имеющее этого символа, не есть вовсе церковь»[xii].

Для любого путешественника, посещавшего Россию, будь он даже православной веры, удивительно было, насколько русские любят колокольный звон. «Могуществом и гигантским звуком своих колоколов он (русский человек. — Е. С.) также превзошел всех»[xiii].

«На колокольнях у них множество колоколов, иногда по пяти и шести, и самый большой весит обыкновенно не более 2-х центнеров; в колокола эти звонят, когда созывают в церковь, и когда, во время уже обедни священник возносит чашу с Дарами. В Москве по множеству церквей и часовен, несколько тысяч колоколов, которые во время богослужения производят такой разнообразный звон и гул, что не привыкший к нему, не может слышать его без особого удивления… Колокольный звон русские также считают делом необходимым при их богослужении, полагая, что это последнее не полно без звона»[xiv].

Пожалуй, ни один иностранный писатель не обошел обычая почитания икон. Очень пространно эту тему развивает Олеарий. Он ведет рассуждение, клоня к тому, что почитание икон русскими не правильно, всячески подчеркивая несуразности, которые порой случаются с русскими в этом почитании. Одним словом, Олеарий, хотя и не назвал открыто почитание икон идолопоклонством, но явно имел это в виду. Вообще же, говоря об иконах, хочется привести замечание А. В. Карташева, и хотя его размышления о русском христианстве имеют больше философский характер, нежели исторический, но им очень точно замечено то внутреннее, что ускользало от любопытного, но неглубокого взора иностранцев:

«Русский человек мыслит не отвлеченно, а образами, пластически. Он художник, эстет в религии. Икона в его глазах приобрела особое значение — легчайшего пути сделать невидимую церковь видимой. И неудивительно, что восточно-греческая икона, сама по себе высокое создание искусства, именно в России, в русских школах… достигла такого совершенства и высоты, которые являются пока предельными в иконографии. К высокому византийскому наследству древняя Русь прибавила еще стиль и тончайшую технику искусств китайского и персидского, переданных русским «зографам» через посредство придворных мастеров ханов русской Золотой Орды»[xv].

Европейский же путешественник, воспитанный на искусстве Джотто, Рафаэля и Микеланджело, которые увели изобразительное искусство Западной Европы в сторону от древних традиций, близких к византийской двухмерной иконографии, видел примерно то же, что описал Олеарий:

« Вообще же у русских в употреблении живописные образа, которые пишутся без особого искусства и украшений темно-масляными красками на доске, длиною большей частью в четверть, или пол аршина, а шириною несколько уже. Русские не уважают и не почитают образов, писаных не русским, или не греком, и кем-либо из других народов, хотя бы иконы эти были сделаны изящно и искусно; как будто от веры живописца могло что-либо пристать к писанной им иконе!

В Москве есть особый торг и лавки, в которых русские продают такие образа, или меняют их на деньги и серебро, т. к. неблаговидно говорить, что богов их можно покупать.

Русские также не оставляют своих образов никому, не принадлежащему к их вере, из опасения, что люди эти не будут чествовать и обращаться с оными подобающим образом.

Крестьяне по селениям отнюдь не дозволяли нам касаться руками до их образов или ложиться на лавках ногами к образам. В некоторых местах, где мы останавливались, крестьяне приглашали к себе попа с кадилом снова освятить образа, которые мы осквернили чем-либо по их мнению.

В церквах своих русские имеют великое множество образов, развешенных кругом по стенам, из коих важнейших и наиболее чтимых помещают внизу… Каждый русский имеет в церкви своего собственного святого, или образ, перед которым обыкновенно и молится. Если кто совершит тяжкий грех, за который должен быть отлучен от Церкви, то икона такого грешника выносится из церкви и употребляется у него только на дому…

… Образа считаются у русских необходимыми для молитвы, а потому они находятся не только в церкви и при всех торжественных церковных ходах, но и у каждого на дому, в покоях и комнатах, для того, чтобы во время моленья всякий мог иметь икону перед глазами своими…

… До сих пор еще немцы, собственно ради русских, должны были терпеть такие образа в домах своих, иначе ни один русский не вступал с ними ни в какое сношение, и им трудно было даже нанять для себя прислугу из русских. В настоящее время патриарх воспретил иметь иконы русские в покоях, занимаемых немцами, которых он считает недостойными того…

…Простой народ, особенно живущий по деревням и селам, приучает детей своих к страху Божьему тем, что ставит их перед образами, заставляя в глубоком благоговении и почитании кланяться перед ними, креститься и произносить: «Господи, помилуй!», при этом, однако ж, не объясняется, что значит образ, так что дети с раннего возраста своего воображают, что образа суть как бы боги, как обыкновенно называются они и самими взрослыми»[xvi].

Так что же это — языческая ли форма христианства? Вот слова А. В. Карташева:

«Там, в церкви, все отличное от обыденного… Там только особые «священные» материи, священные рисунки и краски, «священные» запахи, «священные» напевы и голоса. Чтобы ничто не напоминало о земном. Русский человек страдает в церкви от бедности, от недостатка икон. Его удовлетворяет только церковь, расписанная целиком стенной живописью и увешанная иконами, не говоря об иконостасе, он хочет, чтобы каждая точка церковных стен говорила о небе. Он хочет быть сплошь окруженным Херувимами, Серафимами, всеми небесными силами, патриархами, пророками, апостолами, мучениками и всеми святыми… Наглядно окруженный ликами святых, он радостно чувствует, как много у него «родственников по плоти» на небе, как он может не отчаиваться в спасении и дерзать в их «человеческом» окружении быть «в гостях у Бога»…

Русские оказались особенно чувствительными к тому общеизвестному религиозно-психологическому факту, что всякого рода предметы, слова, формы и традиции, принятые в церковном употреблении, приобретают от соприкосновения с абсолютной, божественной сущностью церкви особо священное значение… Все (даже мелочи физические — металл, материи, рисунки), попадающие в церковное употребление, приобретают налет вечности… Ни один из народов, крещенных греками, кроме русских, не воспринял с такой силой этого как бы физического ощутимого присутствия Бога в тварных, материальных, но благодатно преображенных церковным освящением вещах»[xvii].

Монашество — явление не свойственное протестантизму, поэтому Олеарий пытается объяснить рационально любовь русских к монашеской жизни: бедностью, старостью, инвалидностью, тяготением своей семьей, принуждением, наконец. И ему очень трудно вообразить, что в монастырь можно уйти просто по желанию сердца:

«…некоторые даже, наконец, по особой набожности, добровольно, что делают иногда и люди довольно богатые»[xviii].

И даже описывая суровый монастырский устав, Олеарий пытается свести все к внешнему, лицемерному, считая, что, улучив момент, монахи то лишь и делают, что нарушают уставы:

«Вне монастыря они дозволяют себе пображничать и иногда так-то наедятся и напьются у других, что приходится их вести уже из гостей в монастырь…

Простые монахи часто встречаются по улицам пешими и на коне, или же на телеге, как крестьяне, или извозчики, и они покупают и торгуются точно миряне, от которых их и отличить нельзя иначе, как только по их черной одежде»[xix].

Но надо отдать ему должное, как настоящий ученый, в своем описании Олеарий пытается сохранить объективность, и, несмотря на свою явную неприязнь к монашеству, отмечает, что есть среди них настоящие аскеты:

«Есть также и такие русские, которые по особому набожному настроению удаляются в леса, и там, у дорог, строят часовни, в которых проводят свою суровую пустынническую жизнь и содержат себя только подаяниями, которые дают им крестьяне и вообще проезжающий мимо народ. Таких пустынников мы видели несколько на пути между Новгородом и Тверью»[xx].

Пост на Руси считался необходимой составляющей благочестия и нравственности, как замечает Л. П. Рущинский, «что без него самая нравственность для него была немыслима».[xxi]

У протестантов нет постов, поэтому Олеарий даже замечает, что «у русских в году более постных дней, чем иных в которые они могут есть мясо»[xxii]. Он пунктуально перечисляет все посты и особо останавливается на Великом:

«Первую неделю этого поста называют русские Масленицей, когда они не едят ни мяса, ни рыбы, а только масло, молоко и яйца, но при этом все дни до такой степени услаждают себя и напиваются водкой, медом и пивом, что теряют всякое сознание, вследствие чего бывают всякого рода разгулье и шалости… таким образом такое препровождение времени представляет плохое приготовление себя к посту.

Следующую же за тем неделю они начинают жить умеренно, едят только мед и овощи, пьют квас и воду, ходят в баню, потеют там и обмываются от грехов, содеянных ими в предшествующую неделю, и испрашивают у священника благословение»[xxiii].

Немцу-протестанту было трудно понять, как можно за считанные дни переметнуться от разгула и пороков к аскетической строгости, поэтому он заподозрил, вероятно, даже некое лицемерие, фарисейство в такой неожиданной перемене. Но для общества «необразованного и юного… каким и были русские в описываемую пору»[xxiv], это было вполне закономерно. «Уже на заре русской истории, в 8 и 9 веках, еще до крещения русского народа, в отрывочных сообщениях о его характере у византийских и арабских писателей мы замечаем присутствие в наших полуславянских, полунорманнских, полуфинских и полютюркских предках любви и склонности к двум противоположным крайностям, известную всем из русской литературы трагическую «широту» русского характера, которая пугала самого Достоевского. “Широк русский человек, я бы его сузил”, — писал он. Это стихийность и страстность, не сдерживаемая достаточной волей и дисциплиной»[xxv].

Чаще всего, говоря о таинствах, иностранцы упоминают исповедь и причащение. Подробно пишет о причащении, исповеди и подготовки к ним Олеарий:

«Исповедь русские считают делом необходимым для обращения и примирения своего с Богом, и взрослые и пришедшие уже в разум люди неупустительно должны отправлять его перед таинством причащения. Хотя каждому предоставляется на волю исповедоваться и причащаться, когда захочет, но вообще для говенья стараются употреблять время около Святой Пасхи, говеют на Страстной неделе, некоторые и прежде, исповедуются же большей частью в пятницу, и затем в субботу под Пасху причащаются. 8 дней перед исповедью они умерщвляют плоть свою строгим постом, не едят и не пьют ничего, кроме хлеба и кваса и других кислых напитков, так что за это время говеющие спадают с тела и делаются оттого больные…

Самые Святые Дары они употребляют в двояком, или, так сказать, в тройном виде; ибо они составляют его из хлеба, вина и воды. Хлеб, который они употребляют для приготовления Святых Даров, должен быть квасной и испечен вдовою священника»[xxvi].

Особо Олеарий описывает приготовление Святых Даров, хотя он, похоже, смешивает приготовление Преждеосвященного Хлеба и Хлеба для обычной Литургии:

«Хлеб, который русские употребляют в Святом Причащении, благословляется частью в Чистый Четверг, частью в тот самый день, в который они хотят причаститься. Благословляемый в Чистый Четверг назначается только для больных и изготовляется он таким образом: берут испеченный для этого хлеб, величиной почти с большой рейхсталер, с изображением распятия посередине. Над хлебом сим поется: Agnus Dei и произносится благословение, и затем та часть хлеба, на которой выпечено распятие, вырезается железным ножичком, имеющим вид копья, и вырезанные части кладутся в деревянного голубя, которого вешают над алтарем, чтобы Хлеб не тронули мыши, или что другое нечистое»[xxvii].

Упоминает также Олеарий о причащении и соборовании больных:

«Больных, которым не помогает уже никакое лекарство, причащают вместе с последним соборованием елеем, и в таком случае больной не может уже пользоваться никакими лекарствами и должен положиться на одну помощь Божию.

Таким не дают даже и есть ничего, за исключением случая, когда силы больного очевидно возвращаются, так что можно надеяться, что он выздоровеет»[xxviii].

Также он описал обычай среди зажиточных людей перед смертью принимать монашеский постриг:

«Некоторые богатые люди, когда слягут на смертном одре и почувствуют, что близится их последний час, причащаются, и потом, по монашескому уставу, постригаются, миропомазаются и облекаются в монашескую одежду.

Облекшийся в такую серафимскую (как русские называют) одежду, не должен после этого, в течение 8 дней, принимать ни лекарства, ни какой-либо пищи; ибо русские говорят тогда, что таковой состоит в это время в чине святых ангелов. Если случится, что такой больной против всякого чаяния выздоровеет, то он должен уже держаться своего обета, отрешиться от своей супруги или супруга и поступить в монастырь»[xxix].

Говоря о церковных таинствах, нельзя не упомянуть о крещении. Причем в записках иностранцев интересно не столько описание самого обряда, как их свидетельства о крещении инославных и язычников.

«Иностранцы и вероотступники христиане, равно как татары и язычники, если хотят обратиться в русскую веру и креститься, должны прежде пробыть 6 недель в монастыре, и там монахи наставляют их в это время в вере, каковое наставление заключается главным образом в обучении их молиться, почитать святых, совершать поклоны и осенять себя крестным знамением перед их образами. Затем собственно для крещения их ведут на реку, где они должны трижды отречься и отплеваться от их прежней веры, как от учения еретического и окаянного, и дать клятву в том, что они никогда уже не обратятся опять к этому учению. После крещения на крещеных надевают новые русские одежды, даримые Великим Князем или другими знатными господами, их восприемниками, и, смотря по состоянию и обстоятельствам, оставляется им известное содержание»[xxx].

Олеарий считает, что перекрещиваются исключительно из личных выгод (хотя сам себе противоречит, указывая, что в Православие обращаются и люди достаточно состоятельные), и пишет об этом с явным осуждением:

«В настоящее время в Москве находится множество таких перекрещенцев из других вер; ибо не только большое число иноземных воинов, оставшихся в России 22 года тому, по окончании бывшей тогда войны под Смоленском, но и в последние 5 лет также многие воины, большей частью, впрочем, из Франции, перекрестились в русскую веру, собственно для того, чтобы остаться там на житье и иметь возможность получать содержание от Великого Князя, несмотря на то что они не знают русского языка и не имеют никакого понятия о вере русских. Удивительнее всего то, что даже некоторые знатные и разумные люди решаются из презренных выгод принимать русскую веру»[xxxi].

Далее, Августин Майерберг и его «Путешествие в Московию…»

Сначала следует отметить два главных расхождения Римо-католической Церкви и Православной Церкви:

1. Учение о полной и единоличной власти Папы над Церковью.

2. Filioque, учение об исхождении Святого Духа и от Сына.

Эти два пункта расхождения римо-католицизма с православием стали одной из причин Великой Схизмы в 11 в. Позже появилось и учение об удовлетворении за грехи, и связанное с ним учение о чистилище, индульгенциях.

Вот как оценивает Православие лично Майерберг:

«Итак, мы были уже в Московской России, у народа, исповедующего Иисуса Христа только по греческому обряду, давно уже при несомненной Божией помощи осужденному непогрешимым судом истинной и единственной Его невесты, Римо-католической Церкви… С тех пор они крепко держатся этой веры, в которую, впрочем, вкралось со временем немало отступлений от греческой»[xxxii].

«Москвитяне хотя и неучи, хоть ничего не видят в густой тьме невежества, большей частью не знают и грамоте, при том и вера их изобилует очевидными для здравого смысла заблуждениями, но все же осмеливаются еще хвастать, что они одни христиане, а всех приверженцев латинской Церкви называют погаными.

К Римскому же Первосвященнику питают еще такую ненависть, заимствованную от греков, что никогда не хотели дозволить свободные богослужения проживающим в Москве католикам, между тем как без труда дают эту свободу лютеранам и кальвинистам, зная, что они отпали от Папы, хотя эти люди осуждают такие вещи, которые в высоком уважении у москвитян, каковы: образа, крестное знамение и призывание святых.

Тут действует лукавство дьявола, чтобы посредством знакомства с католической верой ни один луч здравого вероучения не заносим был в Москву и рассеивал тьму, не показывал москвитянам истинную стезю веры»[xxxiii].

Примерно в таком ключе Майерберг и освещает Русское Православие. Вообще же, он не описывает русскую религию так обстоятельно, как Олеарий, к тому же большинство его описаний почти дословно заимствованы у этого автора.

Говоря о русских церквях, он отмечает, что «москвитянам не позволено сидеть в церкви, потому там вовсе нет мест для сидения»[xxxiv], а также, что «употребление органов и других музыкальных инструментов при церковных службах, к сожалению, изгнано»[xxxv].

Сходно с Олеарием Майерберг описывает иконы, посты, очень негативно отзывается о монастырях, в частности, о женских:

«Монастыри для них (для женщин. — Е. С.) в Московии очень многочисленны, но девицы там редки, много вдов, а всего больше жен, разведенных с мужьями; однако ж, в этих монастырях не очень-то процветает неуклонное соблюдение священных уставов… Ограды монахинь не запираются никакой решеткой, ни запором, следовательно, этот любопытный пол, не сдерживаемый никаким законом затворничества, принимает к себе мужчин и, отстояв свою службу на клиросе еще до рассвета, своевольно шатается по городу везде»[xxxvi].

В совершении таинств исповеди и причащения у католиков и православных есть существенные различия. В частности, католики причащаются облатками — пресным хлебом, а также таинство исповеди у них происходит сокрыто, т. е. священник и кающийся не видят друг друга.

Майерберг описывает таинства почти как Олеарий, но с католической точки зрения:

«У русских есть и средство к спасению, т. е. наушная исповедь, которую по уставу они обязаны всегда предпосылать причащению.

Впрочем, кроме праздника Пасхи, редко принимают причащение, и то немногие и кое-как, да еще в ненастоящем виде…

Причащаются под двумя, если не под тремя, вместе взятыми видами, потому что священники, смочив в красном вине, разведенном теплой водою, кусочки кислого хлеба, который печется старыми, большей частью вдовыми попадьями, и, освятив его обычными молитвами, принятыми и в нашем богослужении, берут его лжицей из Чаши и раздают причастникам…»[xxxvii].

Отдельно Майерберг описывает празднование Пасхи:

«Правда, что в Неделю Пасхи все без разбору, как знатные и незнатные, так и простой народ обоего пола, так славно веселят свой дух, что подумаешь, не с ума ли сошли они, потому что все ничего не делают…

На больших улицах так много увидишь лежащих мужчин и женщин, мертвецки пьяных, что невольно подумаешь, столько ли милости Божией принесет им строгий их пост, сколько они навлекут на себя негодования нарушением законов воздержания такой необузданной распущенностью.

Колокола потрясают воздух беспрестанно днем и ночью, потому что звонят не одни сторожа в назначенные часы для призывания народа к псалмопению и совершению таинства, или для возбуждения набожности, а пьяные и всякие прохожие, из суеверного убеждения, якобы таким звоном они доставляют самое приятное удовольствие теням своих родных, или знакомых»[xxxviii].

И, наконец, о крещении, точнее, перекрещивании:

«Москвитяне верят, что крещение не имеет силы, если крещающийся не весь погружается, по древнему церковному обычаю, три раза в воду (католики крестят через обливание. — Е. С.). Оттого, когда кто-нибудь, окрещенный в латинской вере, переходит в московскую (а это нередко делается безбожными лицемерами, из жадности к деньгам, или военнопленными, или из страха казни и ссылки за преступления), его, как крещеного не по церковному обряду, перекрещивают посредством троекратного погружения в воду, расторгают и брак его, заключенный прежде… Окрещенного тотчас же помазывают миром, не ставя ни во что латинское помазание, как ненужное»[xxxix].

Но нельзя не отметить еще раз, что все вышеприведенные описания Майерберга следует оценивать критически, поскольку он был далеко не беспристрастным свидетелем. Отношения между православными и латинянами, как именовались католики на востоке, никогда не были теплыми, и зачастую большей лояльности можно было ожидать от протестанта.

И, наконец, описание Павла Алеппского, сына Антиохийского патриарха Макария

У православных путешественников не было расхождения с русскими в вере, поэтому они просто сравнивали жизнь православных в Москве и у себя на родине, находили различия и то общее, что связывало их с Россией духовно[xl]. Вполне естественно, что православие в России отличалось от оного в Сирии, откуда был тот же Павел Алеппский, потому что «у русского народа и у русской церкви свое характерное переживание и понимание христианства».[xli] «Субъективная призма человеческого духа, различно преломляющая вдохновения Святого Духа в разных лицах, в разных народах и в разные времена, придает Божественному Откровению человеческую плоть и кровь… Так получаются различные типы понимания и переживания христианства: христианство эллинское, римское, восточное, западное. В таком порядке есть и русское христианство. И это законно и понятно. Это ценное сокровище веры, а не какой-то внешний нарост и шлак…»[xlii]

Павел, ступив на московскую землю, воскликнул:

«Это ли не благословенная страна? Здесь, несомненно, христианская вера соблюдается в полной чистоте»[xliii].

В таком контексте он и воспринимает Русское Православие и Россию в целом.

Конечно, стоит учитывать, что Антиохийскому патриарху старались представить наилучшие образцы русской религиозной жизни, но, тем не менее, православные сирийцы являются гораздо более беспристрастными описателями, нежели инославные европейцы.

Не раз Павел отмечает строгость русского богослужения. Интересно то, что этот человек, как замечает Л. П. Рущинский, «приехал к нам с отдаленного Востока, который служил для нас образцом подвижничества и строгости христианской жизни, и этот самый человек не мог удержаться у нас от жалоб на строгость нашего богослужения, которую и ему приходилось неоднократно выносить; не мог найти достаточно слов для описания утомления и изнурения, которые обыкновенно производили продолжительные стояния при наших службах»[xliv].

Вот, к примеру, описание Павлом праздничной службы святителю Николаю:

«В полночь ударили в колокола к всенощному бдению. Мы встали к службе и, войдя в упомянутую церковь, нашли там молодых женщин и девиц, которые раньше мужчин и мальчиков поспешили прийти сюда, имея в руках свечи. Было совершено великое торжество по любви их к святителю Николаю, и так как церковь мала, то большая часть народа стояла вне ее, на сильном холоде, от полуночи до утра, с непокрытой головой по их обыкновению… Мы вышли на заре, измученные до изнеможения и от усталости вследствие стояния на ногах и от сильного холода»[xlv].

Рождественские праздники на Руси приходятся на самые морозы, и Павел не перестает сокрушаться строгости и длительности русского богослужения:

«Труднее всего было то, что мы выходили от обедни только перед закатом, и когда мы еще сидели за столом, начинали уже звонить к вечерне, мы должны были уже вставать и идти к службе. Какая твердость и какие порядки! Эти люди не скучают, не устают, и им не надоедают беспрерывные службы и поклоны, при чем они стоят на ногах с непокрытой головой при таком сильном холоде, не ропща и не скучая продолжительностью служб, которые до крайности длинны»[xlvi].

Хотя это не вполне касается темы работы, но хочется посочувствовать несчастным сирийцам, не видавшим ранее таких морозов:

«От чрезмерной стужи бороды и усы у всех мужчин в толпе побелели, ибо дыхание, от них выходившее, тотчас обращалось в лед, который нельзя было сорвать без того, чтобы не вырвать вместе с ним волос. Солнце в это время сияло. Мы не надеялись, что будем в состоянии выйти из дому в этот день, но Бог нам помог, хотя ноги, руки и носы у нас отнялись, несмотря на то, что мы были защищены двойными меховыми муфтами, надетыми на руки, на ногах имели ботинки из бараньего меха, а одеты были в несколько меховых шуб»[xlvii].

Павел отмечает также благоговейное отношение русских к богослужению:

«Знай, что обедня в этой стране совершается с полным благоговением, страхом и уважением (к святыне)»[xlviii].

Точно охарактеризовал это А. В. Карташев:

«Русский в храме, прикасаясь к каждой точке, ощущает как бы бегущие повсюду электрические токи божественной силы и святости. Он как бы физически сотрясается ими. Для него немыслимая дерзость и тупость, зайдя в алтарь, хотя бы на минуту положить свой зонтик на престол, как это делают в Греции, или встать на престол ногами, чтобы обтереть пыль с подсвечников, как это делают повсюду в римско-католических церквах»[xlix].

Это подтверждает Павел:

«Заметь, что в этой стране московитов принято отнюдь ничего не класть на престол, даже служебника священнического, — ничего, кроме Евангелия и креста. Мы были очень осторожны в этом: не клали ни трикирия, ни платка, не касались рукой…»[l]

А также:

«Обрати внимание на благоговение! Знай, что у них в этой стране, обыкновенно ничего не кладут на святой престол, ни служебника священника, ни ризы, ни книги, ни священнического облачения — у них это считается за большой грех — ничего, кроме Евангелия и креста»[li].

По душе Павлу пришлась и любовь русских к колокольному звону:

«Знай, что большая часть дней здесь, в этой стране московитов, праздники, ибо в большую часть дней звонят в большие колокола, назначенные исключительно для воскресений и великих праздников, а также для праздника особо почитаемого святого, преимущественно, когда совершается память их новых святых, как мы это потом поясним, — не так, как в Молдавии, Валахии и у казаков, где звонят в большие колокола только в канун воскресений и великих праздников.

Ничто не приводило меня в такое умиление, как звон во все колокола накануне воскресений и великих праздников в свое время и в полночь. Земля дрожала, и гул колокольного звона, подобного грому, восходил до небес. И что им мешает обращать все дни в праздники и торжества?»[lii]

Поскольку для православных сирийцев почитание икон и святых — норма их религиозной жизни, то Павел не заостряет на этом внимание, отмечая только особое благоговение русских по отношению к иконе:

«Войдя в церковь, долго молятся перед иконами, ибо у них нельзя молиться иначе, как перед иконой, устремив на нее взоры, то есть они действительно преклоняются перед ней, а не так, как мы (молимся) кое-как. По причине великой любви своей к иконам они, если не видят издали иконы или купола церковного, не молятся. Такова их вера».[liii]

Также, в отличие от Олеария, Павел пишет о высоком искусстве русской иконы:

«Что касается их икон и иконостасов, то все они удивительно тонкого письма, (в окладах) из серебра чеканной работы с позолотой»[liv].

«Что касается иконостасов в этой стране, то я не в силах описать их точно, как бы желал, потому что они состоят из маленьких икон тонкой работы, изображающих сюжеты, которые приводят ум в изумление; некоторые из них с позолотой и чудесной резьбой»[lv].

Для сравнения отношений к иконам и святым православных и протестантов можно привести описание Павлом перенесения мощей святителя Филиппа, которое описано и Олеарием:

«Когда привезли мощи св. Филиппа, царь, патриарх и государственные сановники вместе с архиереями, всеми настоятелями монастырей и священниками и со всеми жителями города вышли для встречи их в облачениях, со свечами, хоругвями и иконами. Как нам все рассказывали, святой сотворил много чудес, открывая очи слепым, воздвигая калек и расслабленных и исцеляя помешанных, пока не внесли его в соборную церковь, где и положили с великой честью и уважением в раке из серебра и золота близ дверей пятого южного алтаря. Он до сих пор продолжает творить много чудес»[lvi].

За время своего путешествия в Россию сирийские путешественники побывали едва ли не во всех знаменитых монастырях России.

Можно из всех монастырей отметить описание Новодевичьего монастыря, которое в корне разнится от подобных описаний инославных путешественников:

«По своей великой набожности они постоянно просили нашего учителя посетить их, благословить и отслужить у них обедню. При нашем прибытии туда все они вышли нас встретить и пошли впереди нас, пев напевом, чарующим сердце, пока мы не поднялись в церковь… О удивление! Как согласны и сладки их напевы!.. При выносе Даров все монахини подошли и приобщились Святых Таин с великим страхом и благоговением, а потом получили антидор и вино: они постились со среды до сих пор… Затем они предшествовали ему с пением в трапезную, где мы сели по принятому порядку… Одна из девиц начала положенное чтение нежным приятным голосом, чинно и с порядком удивительным, лучше чем у мужчин. Мы встали из-за стола, исполненные удивления к ним, их опрятности и порядку»[lvii].

«Они (монахини. — Е. С.) отличаются скромностью, совершенством и чистотой (нравов)»[lviii].

О чем, пожалуй, более, нежели о строгости богослужения, сокрушался Павел, так это о строгости постов. Особо тяжело пришлось сирийцам во время Великого поста:

«В этот пост мы переносили вместе с ними большое мучение, подражая им против воли, особливо в еде: мы не находили иной пищи, кроме мазари (размазня?), похожего на вареный горох и бобы, ибо в этот пост совсем не едят масла. По этой причине мы испытывали великую, неописуемую муку. Мы извинили бы их, если бы они в этот пост ели не только рыбу, но и мясо: не было бы им греха и запрета, ибо у них, как мы сказали, не водятся и потому им не известны ни чечевица, ни овечий горох; разве в домах франков (найдешь их), по цене дороже перца.

Кроме этого они знают только соленую капусту и соленые огурцы… Как часто мы вздыхали и горевали по кушаньям нашей родины и заклинали великой клятвой, чтобы никто впредь не жаловался на пост! Ибо Богу известно, наших кушаний, которые едят постом, здесь не бывает даже во время Пасхи и мясоедов: кроме рыбы, мяса и кваса, эти люди ничего не знают, — без сомнения, они истинно святые»[lix].

«С раннего утра чистого понедельника до среды, в течение трех дней, не бывает у них ни купли, ни продажи, не открывают никаких лавок, ни масляных, ни в особенности таких, где продаются съестные припасы… Равно и все жители… не производят ни купли, ни продажи, но неопустительно присутствуют за богослужением в своих (приходских) церквах. Царские ратники обошли питейные дома, где продают вино, водку и прочие опьяняющие напитки, и все их запечатали, и они оставались запечатанными до истечения пасхальной среды… Особенно строгий надзор бывает за жителями в течение первой недели поста, по средам и пятницам, на Страстной неделе и в первые четыре дня Пасхи, чтобы люди не пьянствовали, а то их стегают без всякого милосердия и жалости»[lx].

Что касается описания Пасхи, то этот праздник тоже предстает несколько другим, нежели описывают его европейцы. Павел пишет прямо противоположное — если иностранцы любят говорить, что на Пасху все упиваются до невменяемого состояния, то сириец утверждает, что «винные лавки и питейные дома с самого начала поста до Нового воскресенья (Фомина) оставались запечатанными, содержателям их никоим образом не разрешается на Святой неделе открывать свои заведения, ибо в продолжение ее за этим наблюдают гораздо строже, чем во время Великого поста. Равным образом и в течение всего года питейные дома обыкновенно остаются закрытыми от кануна воскресенья до утра понедельника, так же делается и во время великих праздников.

На этой неделе стрельцы рыскали по городу, как огонь, и если где находили пьяного, то тащили его в приказ и засаживали под арест на несколько дней после нанесения многих ударов; это мы видели сплошь и рядом»[lxi].

Что касается таинств, то единоверец Павел не задерживается на их описаниях, отмечая лишь особое благоговение русских к святыне, о чем было сказано выше, но выделяет некоторые обрядовые различия, например, для него удивительно, что русские женщины не причитают в голос над умершим, как это принято на Востоке:

«Не было для нас иного облегчения и утешения, кроме того, что мало слышалось пронзительных возгласов и криков по умершим, ибо, начиная от области Константинополя до сих мест, у всех христиан такой обычай, что женщины не оплакивают умерших с громкими криками и не знают пронзительных воплей, как женщины нашей страны, которые в подражание арабам, кричат громким голосом, надрывая сердце живым и на здоровых наводя болезнь. Здесь же женщины негромко рыдают над своими покойниками и плачут потихоньку; рыдание их вызывает слезы даже у жестокосердных, но их голоса не бывают слышны у соседей… Мы дивились на них: столько тысяч воинов погибает в битвах, а их семейные не заботятся о том и не умеют издавать пронзительных воплей, но рыдают и плачут, не произнося ни слова и в слезах покачивая головой; не надевают черной одежды, не марают (лица), не бьют себя по лицу, не красят себя, не меняют своего белого платья. Мы говаривали о них, что их мужчины не больше ценятся, чем проезжие чужестранцы. Между тем у нас, в нашей стране, умершие весьма милы и дороги (близким). Если кто умрет даже не преждевременно, то его семейные встревожат весь город своим воем и криками, издаваемыми самым высоким голосом, как делают беснующиеся арабы, от которых это переняли и мы»[lxii].

Таким образом, Русское Православие воспринималось западноевропейскими путешественниками с некоторым искажением, даже по сравнению с иностранцами единоверцами. Это обусловлено рядом причин. Во-первых, западноевропейцы были людьми совсем иного менталитета; многие вещи понятные и доступные, являющиеся нормой для русского человека, были чуждыми для иностранца. Но это было не главное, например, тот же Павел Алеппский был человеком с совершенно иным менталитетом, однако, его восприятие России во многом более лояльно, нежели соседей-европейцев. Поэтому есть еще один важный фактор, как то, что иностранцы принадлежали к иной христианской конфессии, и в условиях Европы 17 в., когда вопрос конфессиональной принадлежности стоял очень остро, это был один из решающих факторов восприятия русского христианства. И потом, для европейца 17 в., посещавшего Россию, она представлялась варварской страной, и иностранец-европеец всегда писал о ней с ноткой собственного превосходства, поэтому не может быть речи о том, чтобы европеец попытался как-то понять Россию, русскую душу, им двигало скорее любопытство, не более. Поэтому национальное своеобразие России, русская культура, русская душа и русская религия, наконец, так и оставались для европейцев закрытыми. Есть также еще одна причина, которая существенно влияла на их оценку: они чувствовали физическую и нравственную мощь, которую таил в себе русский народ, и эта подспудная сила их пугала. Поэтому, конечно, они старались, может быть и неосознанно, принизить Россию, показать ее в неприглядном образе, а этому лучше всего могло послужить изображение русской веры в том самом нелепом виде, в каком она и предстает в описаниях большинства иностранцев.