В дореволюционное время были изданы также работы, напрямую связанные с исследованием движения Е. Пугачева. Одним из таких научных трудов является историческая монография Д. Мордовцева «Политические движения русского народа». Движению Е. Пугачева в данной работе посвящена целая глава в 1 томе «Екатерининские деятели и пугачевцы». Мордовцев даже попытался выделить причины этого движения. «Пугачевщина, — замечает Мордовцев, — была не последствием Яицких смут и появления самозванца и не продуктом какой-либо интригующей партии, а естественным продуктом всей России и плодом ненормального состояния всего государственного строя». «В основании пугачевской смуты главным образом лежала борьба сословий». Мордовцев практически первый, кто попытался объяснить и характер движения. «Казацкий бунт, — говорит он, — был сам по себе страшен, но в соединении с бунтом крестьянским он становится таким призраком, который заставил трепетать все, что только стояло за выработавшийся в России государственный порядок»[ii]. Само понятие «пугачевщина» появилось впервые именно в дореволюционной историографии и понималось как отрицательное явление, с которым связывался страх, ненависть и ужас. «Только по переходе самозванца на правый берег Волги началась настоящая Пугачевщина. Это был уже всеобщий разгар страстей, всеобщее ожесточение масс, повальная резня и поголовное восстание»[iii].

Другой дореволюционный историк, А. И. Дмитриев-Мамонов, в своей работе «Пугачевский бунт в Зауралье и Сибири» в большей степени говорит о бунте казаков и нерусских народов (башкиров и киргизов). По поводу участия в этом движении крестьян он считает, что «обвинение крестьян несправедливо, так как большинство крестьян переходило на сторону мятежников из боязни позорной смерти и истязаний, в случае оказания сопротивления. Крестьянство искало «охранных грамот» от грабежа и убийства у мятежников, не находя защиты в местных властях»[iv].

В общем можно сказать, что представления дореволюционных историков отличались друг от друга, но многое, особенно общее, а тем более и сам термин «пугачевщина», позже заимствовали историки 20-х гг. ХХ в. Именно так и называется книга одного из историков этого времени Н. Н. Фирсова — «Пугачевщина. Опыт социолого-психологической характеристики». Он определяет движение Е. Пугачева как «восстание» и указывает не только на разнородность состава восставших, но и на их разные цели: «в основе пугачевщины лежали обиды, отягощения и разорения, о которых говорили крестьяне. Царь и народ — вот политическая проблема пугачевщины, навеянная политико-социальным и духовным состоянием народа». У казачества — «политическая борьба с правительством за казацкую вольность, за самостоятельность». Инородцы также преследовали свои интересы — «Пугачев обещал улучшить их положение, возвратить родные леса и степи, вывести из Башкирии русское население». То есть Н. Н. Фирсов рассматривал это движение не как единое целое, а расчлененное на части, в зависимости от своих социальных интересов. Отрицательный характер этого движения, то есть само понятие «пугачевщина», он определяет так, что «люди спешили насладиться жизнью или попить, поесть и поцарствовать»[v].

У М. Я. Феноменова движение Разина и Пугачева вообще рассматриваются как «типичные казацко-крестьянские революции, почин которых исходит от казачьей вольницы, к которой присоединяются крестьянско-холопские массы». Ярко проявляется здесь также отрицательная окраска «пугачевщины»: «с восстанием крестьян на Волге начинается та расправа над дворянами, которая надолго осталась в памяти дворянства под страшным именем «Пугачевщины. По сю сторону Волги не было, в сущности, Пугачева, а была одна Пугачевщина»[vi].

С. П. Мельгунов в своей работе «Религиозно-общественные движения XVII — XVIII веков в России» впервые разделяет казачество территориально, говоря о том, что «толчок пугачевщине дали казацкие элементы, не присмиревший Дон, а поволжское и яицкое казачество»[vii]. Хотя общая позиция не меняется — автор считает это выступление казацко-крестьянским.

Несмотря на то, что в это время появляются новые формулировки типа пугачевского движения — «восстание», «революция» — общая концепция, называющая его всего лишь «бунтом», все-таки остается в силе. Об этом пишет и М. Н. Покровский. Он рассматривает движение Е. Пугачева как «бунт», явившийся «соединением двух взрывов: то были конечные эпизоды борьбы за свободу уральского крестьянства, с одной стороны, уральского казачества, с другой». М. Н. Покровский один из историков того времени, который не рассматривал в движении Е. Пугачева как основную движущую силу — крестьянство. Он писал, что «восставшие крепостных помещичьих имений были не столько активной частью пугачевского войск, сколько его питательной средой». Причем именно М. Н. Покровский отмечает и более высокое положение казаков над другими слоями, хоть и не в прямом смысле. Он также считал, приводя доводы, что «на практике и рекрутчина, и денежные поборы продолжали существовать и в пугачевском царстве, притом, едва ли не в усиленном виде»[viii]. Из этих слов можно сделать вывод, что автор отрицательно относился к такому явлению, как «пугачевщина», и, в принципе, не видел каких-либо отличий «государства» Пугачева от русского государства, выделяя его лишь названием — «пугачевское царство».

По инициативе М. Н. Покровского в Москву в Центрархив стали собирать архивные материалы, относящиеся к Пугачевскому движению и хранившиеся в разных городах страны: Орле, Ирбите, Тобольске, Омске[ix]. Одновременно Центрархивом было предпринято издание трехтомного собрания документов «Пугачевщина» (1926-1931 гг.), что говорит о повышении интереса к данной проблеме.

В 30-х гг. было запрещено употреблять термин «пугачевщина», так как он носил отрицательную окраску. Но, тем не менее, исключая термин, многие историки, например А. А. Керсновский, считали движение Е. Пугачева «бунтом», а самого Пугачева — «вором, решившим тряхнуть Москвой»[x].

В это время появляется впервые термин «крестьянская война», рассматривающая пугачевское движение как борьбу народных масс за свободу и землю[xi].

На протяжении последующего времени, вплоть до 90-х гг. ХХ в., эта концепция крестьянской войны не сходила с исторической арены[xii]. Все авторы сходились на том, что в крестьянской войне проявлялось «стремление восставших ликвидировать феодальную систему во всей стране», что «программа восставших отличалась развернутой критикой крепостничества»[xiii]. Но даже в столь невероятных высказываниях можно найти рациональные зерна, что «крестьянская война как война гражданская является борьбой за власть, борьба не против монархии, а за нее», что «…казаки прошли суровую школу полной опасностей жизни и создали военную организацию, это и дало им основание смотреть с высока на вооруженного топором и дубиной крестьянина», что не все казачество участвовало в восстании — «Донское казачество не поддержало Пугачева, славного сына тихого Дона»[xiv].

В то же время появляются исследования, отличающиеся от общей концепции советского времени — «Казачество в крестьянской койне 1773-1775 гг.» И. Г. Рознера[xv], «Крестьянские войны в России XVII — XVIII веков и донское казачество» А. П. Пронштейна[xvi]. В данных работах впервые за длительное время анализируется роль казаков в народных движениях и руководстве ими.

Несмотря на указанные недостатки, представителями советской историографии было сделано достаточно много в данном направлении. Особенно значителен труд В. В. Мавродина и его коллег «Крестьянская война 1773-1775 годов. Восстание Е. Пугачева» в 3-х томах. В первом томе, под авторством В. В. Мавродина, дается полностью историография движения, начиная с самого восстания и до 60-х гг. ХХ в. Также в первом томе анализируются предпосылки движения, связанные с общим социально-экономическим положением и развитием России. Во втором томе авторы выделяют основные проблемы исследования, дают обзор источников, а также рассматривают то общее, что касается данного движения: биографию Е. Пугачева; пугачевское войско — его состав, вооружение, тактику; идеологию восставших; органы управления движением. В третьем томе представлена сама «крестьянская война», разделенная на этапы, с основными ее сражениями до окончания восстания и ликвидации его отголосков в различных районах, включая карательную деятельность судебно-следственных учреждений Екатерины II.

После отхода от марксистско-ленинской концепции образовался «вакуум» и в трактовке «крестьянских войн». Создается множество иных концепций. Так Г. Г. Нольте рассматривает все «крестьянские войны» как «восстания простонародья внутренних Российских окраин: казачества, национальных меньшинств, старообрядцев». «В своей враждебности к централизаторским усилиям программа восставших ставила — большее самоопределение регионов»[xvii]. Статья О. Усенко «Бунтари и заговорщики» не связана напрямую с движением Е. Пугачева, но автор выражает свою позицию, на примере восстания К. Булавина, по отношению ко всем так называемым «крестьянским войнам». По его мнению, выступление К. Булавина было казацко-крестьянским восстанием, а не крестьянской войной. Тем более что восставшие выступали не за ликвидацию государственной власти — монархии, а, наоборот, за ее восстановление[xviii].

Также в настоящее время появилось большое количество научно-популярных работ, пытающихся изобразить героическое казачество и его особую роль в истории России: И. Бредре «Казаки», «Картины былого Тихого Дона»; В. И. Лесин «Бунтари и войны» и др. Публикуются новые документы — «Е. Пугачев на следствии: сборник документов и материалов»[xix].

Интерес к данной проблеме связан еще и с тем, что российское общество стремится «возродить» казачество, казачьи организации, казачью культуру. Причем это возрождение идет уже не только на бытовом, но и на государственном уровне. О росте интереса к истории казачества говорит и то, что все чаще стали проводиться конференции регионального, общероссийского и международного уровней, посвященные истории казачества[xx].

Указанными выше причинами объясняется и выбор автором данной темы для своего исследования. Автор данной статьи использует как основные источники: «Пугачевщина. Из архива Пугачева» — сборник документов в 3-х томах, «Документы ставки Е. Пугачева, повстанческих властей и учреждений», «Крестьянская война 1773-1775 годов в России. Документы из собрания государственного исторического музея», а также дополнительные источники: «Е. Пугачев на следствии: сборник документов и материалов», «Дон и Нижнее Поволжье в период Крестьянской войны 1773-1775 годов. Сборник документов», а также некоторые документы из хрестоматий по истории России М. Т. Белявского, Н. И. Павленко и М. Коваленского[xxi].

Сборник «Пугачевщина. Из архива Пугачева» систематизирован авторами следующим образом. Первый том содержит материалы, вышедшие из лагеря восставших. Этот том содержит достаточно богатый источниковедческий материал для оценки взаимоотношений между центральной властью и местными органами в «пугачевском государстве», а также взаимоотношений казаков с инородческим населением. Второй том состоит из материалов о причинах и начале движения, а также содержит документы, характеризующие участие в движении казачества и инородцев. Третий том содержит документы, описывающие участие в восстании крестьянства и прочих социальных групп. Помимо этого в третьем томе даны документы, характеризующие подавление движения: дворянство в борьбе с движением, отклики на восстание и его итоги. В документах данного тома достаточно хорошо прослеживаются взаимоотношения казачества с другими социальными группами, хотя в большой степени данные ограничены тем, что вышли в основном из ставки карательных войск или их местных походных канцелярий.

Указанные ниже сборники главным образом основываются на документах «Пугачевщины», хотя и здесь есть свои нюансы, введены в оборот и новые документы.

Составители сборника «Документы ставки Е. Пугачева, повстанческих властей и учреждений» систематизировали документы по трем разделам: именные указы и манифесты Е. Пугачева; документы Государственной военной коллегии; документы местных повстанческих властей и учреждений. Документы первого раздела позволяют исследователю понять отношение Е. Пугачева к власти как таковой и его личные устремления. Материалы второго и третьего разделов ярко показывают, как строилась власть в центре и на местах, а также раскрывают взаимоотношения между различными группами участников движения.

Документы в сборнике «Крестьянская война 1773-1775 годов в России» расположены по хронологическому принципу — с 20 сентября 1773 г. до начала 1776 г. Сюда входят рапорты и донесения правительственных учреждений и властей, комендантов крепостей; показания допросов крестьян и других участников восстания, а также людей, не участвовавших в движении, но находившихся на территориях, охваченных им; некоторые именные указы Е. Пугачева и распоряжения военной коллегии. В Приложение вошли письма, распоряжения и донесения московского главнокомандующего, начальника Московского присутствия Тайной экспедиции Сената, генерал-аншефа, сенатора М. Н. Волконского, отправленные в учреждения и ведомства военной и гражданской администрации за период с 8 октября 1773 до 13 января 1775 г. В данных документах, более чем в каких либо других, прослеживается разнородность армии Пугачева, особенно казачества, и его роль в подавлении самого движения.

В сборник «Емельян Пугачев на следствии» включены главным образом протоколы допросов Е. Пугачева в Яицкой секретной комиссии, следственной комиссии в Симбирске, Московском отделении Тайной экспедиции Сената, как его одного, так и с организацией очных ставок. Данные документы важны тем, что в них лучше всего прослеживается отношение Е. Пугачева к самому движению, его целям и задачам, устанавливается ход восстания, его участники.

Сборник документов «Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773-1775 годов» в основном посвящен деятельности повстанцев именно в Поволжье и на Дону, то есть третьему этапу войны. Соответственно и содержащиеся здесь документы касаются в основном участия в войне крестьян и донского казачества. «Хрестоматия по русской истории» М. Коваленского и «Хрестоматия по истории СССР XVIII века» М. Т. Белявского, Н. И. Павленко — содержат материалы, которые не встречаются в сборниках документов, указанных выше.

На основе анализа данных документов автор статьи ставит задачу: через рассмотрение отношения казачества к государственной власти, службе, другим социальным группам, а также, анализируя внутренние отношения среди казаков, определить характер и тип пугачевского движения.

Необходимость понимания отношения казачества к государственной власти и к службе вызвана тем, что казачество было служилым сословием и понятия «власть», «служба» являются основой для постижения психологии казаков. Отношения же среди казаков и особенности их взаимодействия с другими социальными группами позволяют лучше понять психологию этих групп, их место и значение в движении Е. Пугачева.

Представление Е. Пугачева и казаков о государственной власти можно проследить в именных указах и манифестах. Как и весь народ, Пугачев не отрицал государственную власть, а наоборот, признавал. Причем поддерживал не какую-то новую ее форму, а оставался приверженцем самодержавия. Практически во всех указах и манифестах от его имени стоит подпись — «император Петр Федорович». А в обращениях к народу, к казачьим войскам, населению городов употребляются еще и яркие эпитеты: «самодержавный государь», «великий государь», «всемилостивейший государь», «законный государь». Как государь, только он имеет право казнить и миловать своих слуг, «рабов верных». Как и любой государь, считает свою власть «дарованной богом», и кто этой власти не покорится, то «уже неминуемо навлечет на себя праведный гнев»[xxii]. Причем Е. Пугачев выступает не просто как государь, а как «отец», что обычно в феодальном государстве, и поэтому он может наказать или подарить свое отеческое великодушие. Как и любой государь феодального государства Е. Пугачев принимает на себя и функции верховного главнокомандующего — «Глава армии, светлый государь дву светов»[xxiii].

Секретари Е. Пугачева находили различные средства для того, чтобы придать манифестам и указам «Петра III» свойства документов, исходящих от «действительного и природного монарха». Начинается заимствование языка, формы и стиля изложения[xxiv]. Так, с декабря 1773 г. стали вводиться новые знаки, удостоверяющие подлинность указов и манифестов, истинную принадлежность их «императору Петру Федоровичу». С середины декабря 1773 по март 1774 г. все его подлинные акты стали скрепляться подписью «Petr». В ставке Е. Пугачева пытались подчеркнуть подлинность рескриптов «Петра III» и приложением печати. Позже была изготовлена и печать военной коллегии[xxv]. То есть Е. Пугачев пытался поддержать внешние признаки государственной власти, внешние ее атрибуты.

Е. Пугачев строил свою власть подобно русской государственной системе. В Берде 6 ноября 1773 г. была образована Военная коллегия, которая действовала в течение десяти месяцев, до конца августа 1774 г. Это учреждение исполняло роль личной канцелярии и одновременно являлось высшим военно-политическим и административным центром восстания. Оно выполняло распоряжения Е. Пугачева по управлению «Большим войском», обеспечивало его боевые операции, заботилось о снаряжении, вооружении и налаживало производство артиллерийских орудий и снарядов на заводах Южного Урала. Коллегия, по возможности, поддерживала связь с отдаленными районами восстания, давала указания о мобилизации материальных и людских ресурсов, формировании новых повстанческих отрядов. Наряду с исполнением функций военно-политического характера Военная коллегия выступала и как высший орган гражданской администрации на всей занятой повстанцами территории. Она руководила деятельностью вновь созданных учреждений, представителями местного управления, заботилась о поддержании общественного порядка, рассматривала спорные и судебные дела[xxvi].

То есть у Военной коллегии были обширные функции, каких не было даже у Военной коллегии Российского государства, множество из которых даже не определить, поскольку большинство документов было уничтожено в ходе и после пугачевской войны 1773-1775 гг. карательными войсками.

Состав коллегии был небольшой, по подписям под ее указами стоят лишь три имени — Иван Творогов, дьяк Иван Почиталин, секретарь Максим Горшков, что свидетельствует о том, что власть находилась в руках немногих. «Государство Е. Пугачева» не ликвидировало и дворянское сословие в целом, хотя такой призыв присутствовал в манифестах. На практике все свелось к ликвидации наиболее «реакционных» слоев дворянства, которые отказывались перейти на их сторону. Если же дворянин соглашался служить Е. Пугачеву, то он занимал достаточно высокое положение в его армии, поскольку был образованнее любого из восставших, знал несколько языков. Даже сам Е. Пугачев в какой-то степени удивлялся способностям дворян и держал их поближе к себе[xxvii]. Один из командиров казачьей армии — И. Н. Зарубин-Чика — присвоил себе имя и титул графа И. Н. Чернышева. Назвав себя таким образом, он требовал обращения к себе как к дворянину. Думается, что этот пример не единственный, из чего следует, что дворянское звание для казаков было желательным.

Подобно Российской государственности строилась и местная администрация. С октября 1773 г. стали действовать канцелярии при атамане в крепостях Средне-Яицкой линии: Илецкий городок, Рассыпная, Ниже-Озерная, Сакмарский городок. От декабря 1773 г. дошли данные о походных канцеляриях атамана В. И. Торнова, Караная Муратова — район Закамья, Канзафара Усаева, Батыркая Иткинина, Бахтиара Канкаева, Г. Т. Ситникова — район Прикамья, И. Ф. Арапова, Ф. И. Дербетева — под Самарой и Ставрополем и полковника Я. С. Антипова на Южном Урале. Под Уфой находилась походная канцелярия И. Н. Зарубина-Чики, руководителя повстанческого движения в Башкирии, на Среднем Урале, в Приуралье и Западной Сибири. В январе 1774 г. под Екатеринбургом — походная канцелярия в отрядах атамана И. Н. Белобородова, под Красноуфимском и Кунгром — И. С. Кузнецова, Салавата Юлаева. К этому же времени относится образование выборных органов самоуправления — Осинской земской избы и Красноуфимской земской избы. В отличие от российских местных органов управления в «государстве Пугачева» эти органы обладали более широкими правами самоуправления и строились на выборной основе[xxviii]. Хотя и здесь были свои нюансы, выборы должностных лиц и некоторых полковых командиров производились почти исключительно яицкими казаками, имевшими значительное влияние на всех остальных[xxix], или органы власти на местах назначались из своих представителей[xxx].

«Доносы и шпионство друг на друга были развиты в лагере самозванца в высшей степени, и счастлив был тот, на кого доносили не прямо самозванцу, а в “военную коллегию”. Е. Пугачев вешал без суда и следствия, а в военной коллегии судили словесным судом и в случаях явных улик вешали, а в случае недостатка в доказательствах обвиняемый освобождался от наказания. Сам Пугачев никаких разбирательств не производил и был строг со своими сообщниками. Он не любил ни советчиков, ни указчиков»[xxxi].

Таким образом, можно говорить о том, что Е. Пугачев пытался создать «новое государство», практически ничем не отличающееся от государства царской России, лишь с большими демократическими свободами самоуправления и выборности на местах. О том, что Е. Пугачев строил именно государство, говорят его основные признаки, выделенные политологами[xxxii]:

1) Наличие публичной власти, которая, воплощаясь в государственных органах, выступает как государственная власть.

2) Территориальная организация населения. Государственная власть осуществляется в рамках определенной территории и распространяется на всех людей, проживающих на ней. В данном случае, организация войск, полков по территориальному, социальному, национальному принципу, но с обязательной присягой в верности «императору Всероссийскому» и полное подчинение его приказам.

3) Государственный суверенитет — непризнание власти Екатерины II, как преступницы, свергнувшей «законного императора».

4) Государство — единственная организация, которая занимается законотворчеством, то есть издает законы и другие правовые акты, обязательные для всего населения. До законов в «государстве Е. Пугачева» не дошло, поскольку было военное время, хотя сами приказы, можно сказать, несли в себе силу закона и требовали строгого исполнения.

5) Государственная организация обязательно предполагает сбор налогов с населения. Этот признак также характерен в большей степени для мирного времени. А в данном случае «государство Е. Пугачева» только начало формироваться. Судя по документам, можно говорить о перераспределении собственности, а средства на дальнейшее ведение войны поступали от разграбления городов и селений. Кроме того, население завоеванных территорий должно было снабжать армию и созданные государственные учреждения «хлебными съестными припасами, а для коней: овса и сена и прочего, что принадлежит, даже ни в чем недостатка воспоследовать не могло»[xxxiii]. Налоги в основном взимались в натуральной форме, налог в денежном эквиваленте запрещался под угрозой смерти, во избежание мародерства[xxxiv].

Таким образом, можно говорить действительно о том, что создавалось «новое государство», которое противопоставляло себя Российскому государству. Причем не просто противопоставляло, а объявляло войну, ставило целью его завоевание.

Служба «государю великому, самодержцу Всероссийскому» — основной принцип, на котором строятся взаимоотношения в «новом государстве» Е. Пугачева. Все люди «всякого звания и чина» являются «верноподданными рабами»[xxxv]. Служба государю — неотъемлемая часть существования государства, особенно феодального типа. Служба в армии Пугачева строилась по тем же принципам, что и в российской армии. С завоеванных территорий «верстали» народ по определенному количеству человек со двора, в зависимости от того, какая обстановка на фронте и в лагере самих восставших[xxxvi]. Нередко население завоеванных территорий писало прошения освободить их от вербовки[xxxvii]. Но предполагался набор и на добровольной основе — на большинстве территорий он таким и был, что отличало «государство Е. Пугачева»[xxxviii]. В каждой деревне, по мере завоевания территорий, составлялись списки непригодных к службе людей[xxxix].

Интересен факт, что в армию набирались даже те люди, которые во время сражения сбегали, или те, которые были захвачены в плен карательными войсками и по каким-либо причинам смогли освободиться, причем это касается в основном казаков[xl]. Это факт можно интерпретировать по-разному. Во-первых, Е. Пугачев доверял казакам во всем, независимо от их поведения, и не мог поверить, что они смогут предать, предать не его конкретно, а все движение, казачество в целом и основную казачью идею. А во-вторых, сказывалось, видимо, и отсутствие именно военного, хорошо обученного состава, такого как казаки, которые требовались не только как основная ударная сила, но и как командирский состав для управления необученными массами крестьян и работных людей.

Служба в армии Е. Пугачева носила также наследственный характер, это касалось в основном казаков и других служилых сословий. Доказательством преданности было принесение присяги — «клятвенного обещания за верную службу»[xli]. А нерусские народы в доказательство должны были давать письменное клятвенное обещание, что в основном отражалось в посылке обширных списков, закрепленных приложением тамги за каждой подписью[xlii], а еще и отправляли на службу сына своего шаха[xliii]. То есть нерусские народы, вернее их правители, отдавали в «заложники» Петру III своих сыновей, чтобы доказать свою верность. Это показывает неравноправное положение в лагере восставших.

За службу предполагалось «денежное и хлебное жалование и чинами», а казакам «рекой с вершин до устья и землей, и травами, и денежным жалованием, и свинцом, и порохом, и хлебным жалованием»[xliv]. Даже в этих формулировках можно увидеть разницу в положении казаков и солдат регулярной армии. А неравноправие в отношениях между казаками и крестьянами можно увидеть из «Тетради выдачи жалованья крестьянам повстанцам и казакам», по которым жалование крестьянина повстанца 50 копеек, а жалование казака — 1 рубль, то есть в два раза больше[xlv].

Таким образом, служба, как и в любом другом государстве, становилась необходимым атрибутом феодального «государства Е. Пугачева». Ее характер во многом был таким же как в Российском государстве, что в очередной раз опровергает мнение историков об антифеодальной сущности пугачевского движения. Именно служба была той основой, на которой строятся отношения господства и подчинения, что является неотъемлемой чертой государственной власти. И в характере службы или, вернее сказать, в ее внешних формах — жалованиях, воинском общении проявлялась разнородность лагеря восставших, неравенство в положении отдельных его групп, по сравнению с казачеством.

Вообще взаимоотношения в «армии Пугачева» были очень сложными. Причем как среди самих казаков, так и у казаков с другими социальными и национальными группами. Казачество еще накануне восстания Е. Пугачева «имело особое положение и было объединено в полузависимые территориальные организации»[xlvi], но было достаточно разнородно, как по социальному составу, так и по национальному.

Казачество европейской России, включая Урал, накануне восстания можно разделить на группы следующим образом:

Яицкие казаки, степень зависимости которых от самодержавия начала увеличиваться фактически перед самым восстанием, что было связано с предшествующим восстанием 1772 г. на Яике. Эта группа казаков пользовалась большей независимостью, чем указанные ниже. «Казаки держали себя совершенно самостоятельно, часто грабили аулы соседних кочевых народов (калмык и киргизов) и смежные русские селения, разбойничали на Волге и Каспийском море. Внутреннее управление у казаков носило характер вполне независимый от Москвы: важнейшие дела решались войсковым кругом, текущее же управление было возложено на выборных лиц, а именно атамана и старшин. Московские же приказы, ведавшие яицких казаков, касались по большей части лишь назначения составленных из них отрядов на службу»[xlvii]. Соответственно и степень их участия в войне Е. Пугачева объясняется тем, что они еще не забыли о своей свободе и пытались ее вернуть.

У донских казаков, а также волжских, терских, гребенских степень зависимости от самодержавия была достаточно высока, что связано было еще с выступлениями С. Разина и К. Булавина, после восстаний которых начинается ужесточение отношения самодержавия к казачеству. И после практически 100-летней зависимости дух свободы и рвение к ней были фактически утеряны. Лишь небольшая часть казаков этой группы участвовала в войне Е. Пугачева. Исследователи пугачевского движения отмечают «неустойчивое поведение донцев, то переходивших на сторону восставших, то снова уходивших от них»[xlviii]. А в большинстве своем на последнем этапе донские и волжские казаки участвовали в подавлении этого движения[xlix].

Оренбургские казаки вообще были искусственно созданы русским государством. С одной стороны сюда вошли части находившихся уже здесь казачьих войск — Исетские и Яицкие казаки. С другой стороны, правительство воспользовалось некоторыми категориями старых служилых людей, размещенных по восточным окраинам — Уфимские и Самарские казаки и дворяне. Также правительство верстало в казаки вольных людей, в том числе и беглых, ссыльных и их детей, а равно и некоторые категории местных жителей, как иноверцев, так и новокрещенных[l]. Образованное только во второй четверти XVIII в. Оренбургское казачье войско не было однородным и не имело еще общих выработанных интересов. А поскольку оно еще и было образовано государством, то и зависимость от государства была огромной. Соответственно и участие Оренбургских казаков в пугачевской войне было предопределено заранее — они выступили на стороне самодержавия. Лишь единицы, сохранившие старые связи и верность традициям, в основном из яицких или волжских казаков, покинули Оренбург и выступили на стороне восставших.

О том, что в войне принимала участие лишь небольшая часть казаков, причем казаков лишь определенного местообитания — яицкие, волжские — говорит тот факт, что после войны яицкое казачье войско было переименовано в Уральское казачье войско (1775 г.), волжских казаков — участников восстания — в значительной части перевели на Кавказ, где из них составили Волжский полк, а остальную часть волжских казаков, а также гребенское и терское казачьи войска были объединены в одно Астраханское казачье войско (1776 г.)[li]. Оренбургское и Донское казачьи войска не пострадали. Лишь одна станица Зимовейская была переименована в Потемкинскую и перенесена на противоположный берег Дона[lii].

Таким образом, уже с самого начала восстания можно говорить о том, что если казачество и было «застрельщиком смуты», то не все, а лишь та его часть, которая еще полностью не срослась с самодержавным аппаратом России и помнила о своей вольнице, о своей былой свободе и славе.

Однако указанными выше особенностями разнородность казачества не ограничивалась. Было еще и социальное разделение. Всей полнотой прав и обязанностей еще с XVII в. на Дону обладали только казаки. Остальные жители во всем подчинялись последним и зависели от них. Внутри казачества существовало множество прослоек со своими правами и обязанностями. Причем деление было не только территориальным, но и психологическим[liii].

Первое, с чем связаны были различия среди казаков — дележ царского жалованья. Во-вторых, казаки различались по служебному положению. При этом выделялись — рядовые казаки; станичные атаманы и старшины; войсковые атаманы и старшины. В XVIII в. даже на Яике появились целые замкнутые старшинские роды — Меркульевых, Бородиных, Тамбовцевых, Митрясовых, Логиновых[liv]. Кроме того, еще с XVII в. заметно разделение на «старожилых» и «новопришлых» казаков. «Старожилами» назывались «природные», «коренные» казаки или же те, которые были казаками в первом поколении, но прожили среди казаков значительный срок — не менее 10 лет. «Старых» природных казаков признавало в этом звании и правительство, беглецов же именовало не иначе как «воровскими козаками»[lv].

Важнейшим фактором было и имущественное положение. Для того чтобы стать полноправным казаком, нужно было обзавестись не только конем, оружием и амуницией, но и семьей, домом, хозяйством. Неполноправное население еще в XVII в. в основном состояло из «бурлаков». Так звались беглые, осевшие на Дону. Не имея средств к существованию и крыши над головой, они нанимались к зажиточным казакам. Ни одним из основных казачьих прав — присутствие на «кругах», постоянная служба в составе Войска, участие в походах — бурлаки не обладали. Наемные работники, долгие годы жившие в одной и той же станице, именовались «зажилыми бурлаками», среди них были и зажиточные, и принимавшие участие в походах. Но их не допускали в «круги» и не числили в составе казачьей организации. Другая прослойка — «озимейные» казаки. Не имея права участвовать в «кругах», они, тем не менее, числились в составе казачьей организации и несли постоянную военную службу вместе в «голутвенными» и полноправными казаками.

Даже основной орган управления в среде казаков — «круг» — не выполнял своей первостепенной функции — управление казачьими войсками. Уже в XVII в. казачьи «круги» потеряли свой демократический характер. Хотя по-прежнему считалось, что все казаки на «кругах» равны, что все они являются носителями власти. Но решающий голос принадлежал верхушке казаков, а тем более была слишком большая группа «не казаков», которые на «круг» вообще не допускались[lvi].

Социальное разделение особую роль сыграло у той группы казаков, которые и восстали против российского самодержавия, то есть у яицких, волжских казаков. Верхушка казачьего войска, которая хоть и не очень была довольна нажимами самодержавия, все-таки сумела приспособиться к меняющимся условиям. Низшие же чины мало того, что не могли, но и не хотели мириться с властью самодержавия, а особенно с тем, что атаманы во всем его поддерживают и не пытаются ничего изменить. Организаторами и «застрельщиками» нового восстания на Яике, положившего начало крестьянской войне, явились «молодые», радикально настроенные казаки, которые не сложили головы и после подавления царизмом яицкого восстания 1772 г.[lvii]

Таким образом, казачество еще накануне движения представляло собой достаточно сложную общность. Оно не было однородно ни социально, ни территориально. Эта разнородность накладывала свой отпечаток на психологию поведения казаков и на их взаимоотношения как в начале и в ходе движения Е. Пугачева, так и во время его подавления.

Каждая из этих узких территориальных организаций казаков отстаивала свои собственные интересы. Историки выделяют одну из причин поражения всего движения — слишком большое увлечение казаков осадой Оренбурга на первом этапе движения, что привело к поражению на других территориях и вообще к неудачному исходу первого этапа войны. И как не рвался Е. Пугачев — донской казак к своим на Дон, так и не смог, поскольку яицкое казачество было заинтересовано в своей территории — Яике, центром которой и являлся Оренбург. Чтобы сделать его «своим», яицкие казаки даже женили Е. Пугачева на яицкой казачке Устинье Кузнецовой[lviii]. Когда же Е. Пугачев дошел до Дона, то было слишком поздно. Донские казаки осознали невозможность осуществления идей Е. Пугачева, и что восстание уже фактически «изжило» себя. Поэтому в их интересах было сохранить то, что у них еще осталось после нового «наступления самодержавия», и донское казачество активно подавляло восстание Е. Пугачева. Лишь небольшое количество донцев, в большей степени низшие слои казачества, жившие несбывшейся мечтой о полной свободе, вступали в армию Е. Пугачева[lix]. Но когда войска Е. Пугачева стали терпеть поражения, то и они выходили из движения[lx]. Сам же Е. Пугачев так и не стал «своим» в среде яицких казаков, которые и предали его.

Помимо подобных противоречий были в армии Е. Пугачева и другие. Вся армия была разделена на подразделения по сословному принципу. Во главе крестьян-повстанцев были, также как у казаков, есаулы и атаманы, выборные из своей среды и утвержденные Военной коллегией[lxi]. На основании «Письма атамана крестьян-повстанцев Саткинского завода Костромина И. есаулу красноуфимских казаков-повстанцев М. Д. Чигвинцеву от 10 февраля 1774 года»[lxii] можно отметить достаточно интересный факт во взаимоотношениях крестьян и казаков. В этом письме атаман крестьян-повстанцев дважды называет себя слугой есаула казаков, что ясно показывает их неравноправность. Хотя это письмо и единственное в своем роде, характеризующее взаимоотношения между казачеством и крестьянством, но все-таки пример того, что казаки ставили себя выше крестьян, причем не столько в ранговом, сколько в психологическом плане.

Даже обращение к различным категориям населения в именных указах и манифестах не одинаково. Если идет обращение к солдатам и другим группам, то император обращается к ним как к «верноподданным рабам»[lxiii]. Если же к этим категориям прибавляются казаки, или обращение только к казакам, то формулировка «верноподданные рабы» опускается. Причем это имело и обратную связь — сами участники восстания, не казаки, называют себя рабами: «мы божию милостию рабски….», «И мы рабски… покорнейши просим…»[lxiv]. Казаки же, обращаясь к Е. Пугачеву, даже как к государю, никогда не называли себя его рабами. То есть другие участники движения, не казачьего происхождения, психологически ощущали себя ниже.

Таким образом, взаимоотношения в армии Е. Пугачева были достаточно сложными, как между различными слоями населения, так и среди самих казаков. Интересы у всех были разные, что особенно ярко проявились на завершающем этапе движения. Хотя в большей степени к поражению всего движения привели противоречия именно в среде самих казаков, как единственной централизующей силы, которая распалась и не смогла уже контролировать ситуацию.

Обобщая все вышесказанное, можно заключить, что движение Е. Пугачева следует называть войной, которая по своим целям, характеру выступления и другим признакам аналогична войнам С. Разина и К. Булавина, как наиболее значительным выступлениям прошлого XVII-го и начала XVIII в.

В ходе этой войны создавалось «государство Е. Пугачева» — с «императором» и Военной коллегией, власть которых осуществлялась в рамках определенной территории и распространялась на всех людей, проживающих на ней. Сами приказы и указы Е. Пугачева и Военной коллегии несли в себе силу закона и требовали строгого исполнения. Предусматривался в «государстве Пугачева» и сбор налогов с населения. Поэтому движение Е. Пугачева, исходя из его основной цели — завоевание Русского государства, можно в определенной степени расценивать как войну межгосударственную, то есть как войну между Русским государством и «государством Е. Пугачева».

Служба, как основной атрибут феодального государства, стала основой для объединения разнородных элементов «государства Е. Пугачева». А это значит, что война не была антифеодальной. Казачество, будучи главной силой «государства», смогло объединить «всех и вся» в мощную силу, направленную на завоевание Русского государства, поэтому оно и было выше других социальных групп, прежде всего в психологическом плане.

Движение Пугачева не было и антимонархическим, поскольку сам символ «самодержавный государь, император Петр III» исключает это предположение, как и принесение клятвы верности государству и государю при вступлении в служебные отношения с «государством Е. Пугачева».

Таким было «Новое государство Е. Пугачева», и его борьба с Русским государством не была простым отказом подчиняться самодержавной власти, а стремлением утвердить свою, правильную власть.