Посовещавшись, они решили, что будут сочинять проект оба, а потом сравнят ре­зультаты и тогда увидят, что делать дальше. Говорилось все это как бы не слишком все­рьез, но, вернувшись в мастерскую, Микешин почувствовал, что идея все больше захватывает его. Он еще раз перечитал кон­курсное задание. «Памятник по своему вне­шнему виду должен соответствовать исто­рическому назначению и отражать шесть главных эпох в истории России: основание государства, введение христианства, осво­бождение от татарского ига, основание са­модержавного царства русского, вос­становление самодержавного царства из­бранием Михаила Романова и основание Российской империи. Памятник должен состоять из ваяльных изображений, соеди­ненных изящными архитектурными соо­ружениями. Впрочем, — говорилось в заклю­чение, — составители проекта могут не стес­няться сим указанием, лишь бы памятник выражал главную мысль сооружения: ознаменование постепенного в течение ты­сячи лет развития государства Российского».

Творческая задача была огромна: изобра­зить предстояло не событие, не героя, а тыся­челетний путь государства. Но сложность не пугала, а еще больше раззадоривала. В созна­нии начали роиться формы и образы. И тут, как ни странно, Микешину помогло то, что он не был скульптором-профессионалом, вос­питанным в классической традиции.

Будь он им, он стал бы искать в проторен­ном русле, мысль его вращалась бы вокруг фигуры, статуи, конной группы, колонны наконец и неизбежно зашла бы в тупик, разойдясь с главной творческой установкой конкурса: воплотить в бронзе тысячу лет истории. (Собственно так и произошло со всеми профессионалами, принявшими учас­тие в конкурсе.) Дилетант в скульптуре, Микешин не был скован канонами, его не тяготила строгая академическая традиция. В поисках образа, который передавал бы главную мысль памятника, он вспомнил о колоколе. То ли Новгород с его вечевым колоколом подсказал этот образ, то ли позвонили к вечерне, но он тотчас почувствовал удачу. Вот та сильная идея, которая объединит весь замысел, причем понятная каждому. Коло­кол! Благовестный колокол, который возвес­тит миру о русской старине, о великих мужах России и их славных подвигах.

Найдя общий силуэт памятника, Микешин принялся разрабатывать его по частям. Заданная конкурсом триада: православие, самодержавие и народность — натолкнула на мысль сделать памятник трехъярусным. На вершине монумента появился высокий крест, поддерживаемый двумя ангелами, потом он заменил одного ангела колено­преклоненной женщиной, символом России. Верхняя часть колокола как бы сама собой преобразовалась сначала в полусферу, а потом превратилась в шар-державу, символ Русской государственности. В образовавшем­ся вокруг шара пространстве можно размес­тить шесть скульптурных групп, олицетворя­ющих шесть периодов русской истории. Нижний ярус — народ, основа государствен­ного бытия. Его можно изобразить на баре­льефах, разделенных медальонами. Впрочем, об этом будет время подумать после. Мате­риал, разумеется, бронза, прекрасно пере­дающая игру цвета и тени, постамент из гра­нита, незыблемого, как сама Россия.

...Стукнула дверь мастерской, вошел друг Микешина Виктор Гартман, молодой, но уже модный в столице архитектор.

— Куда это ты так рано собрался? — спросил он, увидев одетого Микешина.

— А я еще и не ложился, — ответил тот. — Вот, взгляни.

Посмотрев эскизы, Гартман совершенно серьезно заявил, что первая премия у Мике­шина уже в кармане. В эту минуту появился Шредер, злой и невыспавшийся. Он тоже работал всю ночь, но ничего не смог приду­мать и признал свое поражение. Микешинский проект привел его в полный восторг. Гартман посоветовал Микешину и Шредеру объединить усилия, сочетая творческую фантазию одного и скульптурные навыки другого. В целях экономии времени и сил решено было вылепить скульптурную модель в одну пятую натуральной величины и не дать многочисленных акварелей и общих планов. В это весеннее утро кончилась для Микешина и Шредера нормальная жизнь. Элегантную мастерскую Микешина, носив­шую следы частых посещений особами пре­красного пола, теперь нельзя было узнать. Всюду мусор, обломки кирпича, комья глины и гипса. В центре возвышалось нечто, напо­минающее торт из глины двухметровой вы­соты. На подиуме сидел натурщик Василий, живая легенда Академии, позировавший еще Брюллову. Микешин делал наброски фигур, Шредер переводил их в глину, эти месяцы оба находились в состоянии лихо­радочного возбуждения, спутав дни и ночи. Никуда не выходили. Силы поддерживали черным, как деготь, чаем, который заваривал старый слуга Микешина Осип. Но усталость брала свое, и сначала один, потом другой застывали в сомнамбулическом оцепенении. Тогда натурщик Василий, проинструктирован­ный на этот счет, слезал со своего помоста и бесцеремонно расталкивал обоих творцов.

К установленному сроку было представ­лено 52 проекта. Совет Академии художеств довольно быстро отсеял сорок девять как не соответствующие конкурсному заданию. Ос­талось три: Архипова, Горностаева и Мике­шина. Архитектор Архипов выставил модель в форме полукруга, в центре которого воз­вышался грандиозный пьедестал с многомет­ровой статуей России. Недостатком проекта была его явная подражательность, к тому же автор упустил из виду, что памятник будет стоять на небольшой площади небольшого города, и размеры его должны быть соот­ветствующие. Замысел академика Горноста­ева тоже свелся к аллегорическому изобра­жению России в виде большой статуи с хоругвью и крестом. По мнению членов совета, идея памятника не была раскрыта в полной мере. После бурных дебатов состо­ялось голосование, Антипову отдали голоса десять членов совета, Горностаеву — один­надцать, Микешину — семнадцать. Объявляя победу Микешина, совет признал, что его работа «отвечает основному смыслу мону­мента и содержит свежесть образного ре­шения». Были сделаны существенные заме­чания, в частности — по постаменту, который показался слишком сложным, но в целом проект понравился. Вскоре его рассмотрел и утвердил император.

Весть о том, что в самом престижном из когда-либо проводившихся в России кон­курсов победил безвестный молодой худож­ник, не имеющий титулов и званий, про­извела в обществе сенсацию. Академия гудела, как улей. Студенты в массе своей торжествовали, зато бледные от негодования академики не оставили от проекта камня на камне, доказывая, что его ни в коем случае нельзя осуществлять, что это против всех законов искусства, что таких памятников в мире нет, на что их задорные оппоненты возражали: вот это и замечательно, что нет, идея колокола гениальна, а Микешин — бешеный талант и вообще молодчина.

Итак, был проект памятника, были день­ги — полмиллиона рублей. Времени до обоз­наченного срока — сентябрь 1862 года — оставалось меньше трех лет. А скульптору предстояло вылепить памятник в глине со всеми его колоссальными фигурами, дер­жавой, барельефами, множеством больших и мелких деталей, потом перевести глину в гипс, а затем отлить в бронзе. Кроме того, требовалось изготовить мощный гранитный постамент, заложить фундамент, перевезти все в Новгород, подготовить площадку и установить памятник.

Было совершенно очевидно, что обычным путем последовательного выполнения работ двигаться нельзя, на это потребуется лет десять. Все придется делать коллективно, а по-русски сказать — артельно, и по несколь­ким направлениям одновременно.

С самого начала дело возведения памят­ника находилось под личным контролем императора. Александр II может по праву считаться одним из создателей монумента. Его заинтересованное участие не раз помо­гало выходить из ситуаций, казавшихся тупиковыми. Для ускоренного выполнения скульптурной части работ был создан, вы­ражаясь современным языком, временный творческий коллектив из признанных мас­теров. Материально-техническое обеспече­ние и практическое осуществление работ царь поручил главноуправляющему минис­терства путей сообщения и публичных зда­ний генерал-адъютанту Чевкину. В дальней­шем в возведении памятника участвовало великое множество людей самых разных профессий. Это обеспечило выигрыш во времени, но одновременно таило большую опасность. Памятник, сделанный по частям разными мастерами, мог утратить общий замысел, внутреннее единство, попросту рассыпаться. Чтобы этого не произошло, царь поручил Микешину «творческую дирекцию» над всеми работами. Двадцатичетырехлетний художник оказался в роли дирижера, кото­рому предстояло с листа сыграть трудную симфонию с музыкантами, никогда не иг­равшими в одном оркестре. У Микешина было чувство самозванца, вдруг оказавше­гося на престоле, но решительно не пред­ставлявшего, что делать с властью и поддан­ными. Но отступать было некуда.

11 февраля 1860 года Микешин пришел в Особенную канцелярию Министерства путей сообщения и публичных зданий и подписал договор о том, что он, Михаил Микешин, обязуется не позднее б июня изготовить из гипса модели 19 верхних фигур в одну пятую величины. Фигуры должны быть выполнены до такой степени отчетливо, чтобы скульпторы, привлеченные к работе над памятником, могли вылепить их в натуральном размере. Стоимость заказа определялась в 12 тысяч рублей. Казна не поскупилась. В тот же день свой договор подписал Клодт, обязавшийся выполнить шесть барельефов на постаменте памятника. Соответственно заслугам маститого скульп­тора был положен и гонорар — 30 тысяч рублей.

Точно к сроку Микешин с помощью все того же Шредера представил модели 19 фи­гур, затем состоялся их «дележ» между скульпторами. Микешину и Шредеру до­сталась вся верхняя группа из десяти фигур, в том числе фигуры Петра, Ивана и их ок­ружение. Академику Залеману выпали три группы из восьми фигур, среди них — Ми­хаил Романов, Владимир Святой, Дмитрий Донской. Академик Михайлов взялся изго­товить фигуру Рюрика.

Перед Микешиным и Шредером встала проблема мастерской. Для работ такого масштаба требовалось огромное помещение, а единственная подходящая по размерам академическая мастерская была занята рек­тором Академии Тоном, руководившим строительством храма Спаса в Москве. Ми­кешину и мечтать не приходилось об этой мастерской, но вмешались могущественные силы, и маститый Тон вынужден был усту­пить безвестному юнцу.

Вскоре мастерская преобразилась. Все ее громадное пространство заполнили леса, канаты, драпировки, анатомические скелеты. Всю ночь напролет в окнах горел свет, дви­гались тени и мощно звучал орган. Шредер был страстным любителем музыки, его глав­ным богатством был уникальный механи­ческий орган. Сонаты Бетховена, увертюры и кантаты звучали под сводами, в этом было что-то фантастическое: ночь, мастерская, колоссальные фигуры, слепки рук, ног, маски, два скульптора с обручами на голове, в которые были вставлены огарки свечей, — и могучая, нечеловеческая музыка. Все это сильно действовало на нервы. Впечатли­тельный Шредер находился в состоянии, близком к помешательству. Он был вечно взволнован, перестал следить за собой, отбросил все условности, никого не желал видеть и сам сгорал, как свечной огарок. Русская история захватила его целиком, он скорбел, что носит немецкую фамилию, собираясь сменить ее и взять фамилию Глина. Небритый, с обручем на голове, с блестящими запавшими глазами, он был счастлив, как уже никогда не будет счастлив в жизни.

Дело шло, как вдруг возникло препятст­вие, резко усложнившее творческую задачу, но зато обогатившее памятник блестящей находкой.

Барельефы нижней части памятника ле­пил барон Клодт. Ректор Академии, скульп­тор с европейским именем, автор знамени­тых «Коней» на Аничковом мосту должен был работать под руководством своего вче­рашнего студента. Уязвленный барон считал ниже своего достоинства консультироваться с Микешиным и не показывал ему своих эскизов.

6 июня I860 года мастерскую Клодта посетил царь. Микешин сопровождал Алек­сандра II. Едва взглянув на эскизы барелье­фов, Микешин понял: не то! Не мудрствуя, Клодт попросту повторил на барельефах сюжеты верхних фигур. Между тем нижний ярус, по замыслу, должен был нести само­стоятельную творческую нагрузку, олице­творяя третью часть триады — идею народ­ности. К тому же исполнение фигур по стилю выпадало из общего пафосного, при­поднятого настроя памятника, от клодтовских эскизов веяло холодным академизмом. Микешин был вне себя. Он решил, что Клодт нарочно саботировал заказ или отнесся к нему спустя рукава. Но на самом деле все было сложнее. Прекрасный анималист, тон­кий портретист, Клодт попросту растерялся перед непривычной для него задачей: сочи­нять сюжеты из русской истории. Если у Залемана, Михайлова перед глазами были точные микешинские эскизы, которые оста­валось перевести в объем, в глину, то ниж­нюю часть монумента Микешин оставил фактически непроработанной. В результате Клодту пришлось заниматься тем, чем он никогда не занимался — в сущности, к нему обратились не по адресу. Царь сразу понял, что Клодт потерпел фиаско. Постояв у эскизов, он молча вы­шел. О дальнейшем рассказывал Микешин. «Государь шел впереди меня, наклонив голову, потом остановился и спросил:

— Ну, какого ты мнения?

Я, задыхаясь, ответил шепотом:

— Это невозможно ставить!

— Я того же мнения. Что же делать?

Мной овладело отчаяние. Срочно нужна

была идея. И она пришла! Моя голова заго­релась, и я сказал:

— Я мог бы предложить представить на барельефе всех достойных людей, которые по разным отраслям знания, ума и науки способствовали возвеличению России.

Государь молчал. Потом тихо сказал:

— Хорошо. Уступи мне эту идею.

Я не понял.

— Я не хотел бы обидеть старика, поэтому поручаю исполнить это как мою идею.

Теперь я понял и покраснел. Государь добродушно глянул на меня. Это было при публике. Народ был всюду, даже на крышах. Государь сел в экипаж и уехал. В тот же день явился фельдъегерь от министра двора с бумагой о том, что его величество, обозрев работы по памятнику «Тысячелетие

России», поручает мне сочинить барельеф согласно личной воле его императорского величества. Другой пакет был вручен Клодту. Сделано все было очень деликатно. Барон не потерпел убытка». Но, добавим, не про­стил Микешину поражения.

Так родилась идея барельефа, а точнее горельефа, опоясывающего постамент па­мятника. Но теперь, в разгар работ над фигурами второго яруса, Микешин оказал­ся один на один с новой, совершенно не­обычной творческой проблемой. Здесь ма­ло было таланта художника, нужно было быть знатоком отечественной истории, чтобы из бесчисленной вереницы лиц тысячелет­него прошлого выбрать около сотни самых достойных. Теперь Микешин целые дни проводил в Публичной библиотеке, роясь в исторической литературе. Не полагаясь на себя, он обратился с письмами к самым видным людям России, к авторитетным ученым, писателям с одной и той же про­сьбой — помочь в выборе персонажей го­рельефа. Написал Костомарову, Буслаеву, Бестужеву-Рюмину, Погодину, Гончарову, Тургеневу, Майкову, Полонскому в надеж­де, что хоть кто-то из них откликнется. От­кликнулись все.

Отныне по четвергам на литейном дворе Академии художеств в урочный час соби­рался весь цвет русской культуры. Маститые писатели и профессора кучками стояли среди величественных глиняных фигур и жарко, до хрипоты, до ненависти спорили о достоинствах и недостатках исторических персонажей, и глиняные колоссы покорно, словно школьники, внимали суду потомков, решавших, быть или не быть им увековечен­ными на памятнике Тысячелетию России.

Эти споры много дали Микешину. Он как губка впитывал все то, о чем говорили самые светлые головы России. Но выбор сотни самых достойных, как ни странно, не уп­ростился для него, а усложнился. Слишком полярны были мнения. Буслаев полагал, что приоритет надо отдать праведникам, Костомаров отстаивал юго-западных деяте­лей, Погодин — московских князей, литера­торы резко расходились в оценках писателей и поэтов. Оставаясь один, Микешин пони­мал, что от него во многом будет зависеть правильный выбор. И он выбирал, решая не столько разумом, сколько сердцем, тем шестым чувством, руководствуясь которым народ оставляет в своей памяти одних и предает забвению других. Что-то внутри подсказывало Микешину, почему нужен на памятнике Потемкин, но не нужен Остерман, нужна Марфа Борецкая и не нужен Грозный, нужен Пушкин, но не нужен Белинский. Он отдавал предпочтение людям созидающего начала, а не разрушителям, тем, кто любил Россию в себе, а не себя в России. 22 августа 1860 года Микешин предъявил Чевкину список великих людей, поделенных на че­тыре группы: просветители (характерно, что именно ими Микешин открыл свой список), государственные люди, военные и герои, писатели и художники. Споры развернулись с новой силой. Отбор выдающихся личнос­тей вызвал в обществе живейший интерес. В журналах разыгрывались дискуссии, ве­домства сражались за «своих», церковь отстаивала святителей, двор блюл династи­ческие интересы. Список был существенно изменен и дополнен. В нем появились мит­рополит Макарий, Феофан Прокопович, патриарх Филарет, Авраамий Палицын, фельдмаршал Салтыков, адмиралы Сенявин и Нахимов, поэты Лермонтов и Грибоедов. Исчезли из списка великомученики Глеб, Софья Палеолог, Антиох Кантемир и другие.

В этих спорах Микешин не участвовал. Отдав список на утверждение, он уехал в Москву. Там, в Оружейной палате, зорко всматривался в костюм, оружие разных веков, портреты будущих персонажей па­мятника, делал мгновенные, летучие зари­совки. Вернувшись, он узнал, что император утвердил список, добавив от себя Держа­вина и екатерининского вельможу Кочубея.

На окончательное утверждение списка Микешин был вызван в Зимний дворец. Шел после бессонной ночи, пошатываясь от усталости, но перед тем как войти к царю, сумел собраться.

«Государь ждал меня. Через Чевкина он знал обо всех помещенных лицах и о неко­торых изменениях, произведенных мною... В моем списке последним был Александр I, Николая я пропустил. Когда дошли до Алек­сандра, государь спросил: «А батюшка?» Я встал со стула и молчал. Он увидел мое смущение, мою муку. Я продолжал до кон­ца, а когда кончил, он взял меня за плечо и приблизил к себе.

Дело с Николаем не кончилось. Меня приглашали в разные места для объяснений, наконец потребовали к Константину Нико­лаевичу. Он принял меня а Мраморном дворце в бильярдной комнате. Он вышел из своего кабинета, сел на угол бильярда и спросил: «Скажи причины, почему не поме­щаешь покойного батюшку?» — «Ваше вы­сочество, — отвечал я, — личность покойного государя до того близка к нашему времени, что нельзя к ней беспристрастно относиться. Есть множество людей, которые в его прав­лении находят утеснение русской мысли, а другие его страстно превозносят. Еще рано его помещать на монумент. Я этого делать не буду. Впрочем, есть люди, которые это сделают, если им заплатят».

Согласился Залеман, и Николай сел ря­дом с Александром, потеснив Сперанского. Шевченко отстоять Микешину так и не уда­лось, время Тараса еще не пришло. Зато удалось отстоять Гоголя. Теперь, когда окон­чательный список был утвержден, начина­лась самая трудная часть работы по горель­ефу. Микешину предстояло создать сплош­ной круговой фриз протяженностью 27 мет­ров, разместив на нем 109 фигур из разных временных эпох, не связанных между собой зачастую ни родом деятельности, ни даже знакомством.

Мировая практика скульптуры не знала ничего подобного. Любой мало-мальски подкованный в монументалистике специа­лист пожал бы плечами и сказал, что это нелепая пустая затея. Создать вереницу из сотни скульптурных портретов, соединив их в какой-то нескончаемый хоровод, да в уме ли вы, сударь? Такое может прийти в голову только полному дилетанту.

Да, Микешин был дилетантом, но это снова не помешало, а даже помогло ему найти верное решение, позволило творить смело и новаторски. У него был редкий талант композиции, он умел мыслить фор­мой, обладал неистощимой фантазией, со­чинять сюжеты было для него радостью. Поэтому, недолго думая, он отыскал на лесном дворе Академии широкую доску пятиметровой длины, наколол на нее листы ватмана сплошной лентой и принялся сочи­нять. Проще всего было бы расставить фи­гуры в хронологической последовательно­сти, придав им парадные позы античных героев. Но художник понимал, что эта уны­лая шеренга не произведет сильного впе­чатления. Поэтому, презрев исторические факты, он свободно перемешал героев, перетасовал их, расставил в группы, заставил общаться между собой, соединил взглядом, жестом или беседой, не смущаясь тем, что в жизни эти люди никогда не встречались друг с другом. Что-то подсказывало ему, что он вправе так поступить, что есть правда искусства, которая выше правды факта.

Но главное, ему удалось соединить все фигуры как бы одним сюжетом, получался непрерывный исторический рассказ, рас­считанный на круговой обход. Обойдя памят­ник один раз, зритель должен был захотеть обойти и другой, всматриваясь, вдумываясь, углубляя свои ощущения. А для этого нужно было раскрыть образ каждого персонажа, найти его «лица необщее выраженье», обоз­начить индивидуальность. И тут Микешину пригодился талант портретиста. Он не только добивался сходства, но и искал для каждого характерную позу, жест, мимику. Один за другим возникали на ленте ватмана сделан­ные сепией фигуры, легкий «как парус», воинственный Святослав, скорбящая над разбитым вечевым колоколом Марфа Бо­рецкая, погруженный в думу Ермак, гибну­щий Сусанин, флегматичный умница Кры­лов, задорный живой Суворов, энергичный грубоватый Ломоносов, эффектный Брюл­лов. Особенно удались ему Пушкин, Лермонтов и Гоголь, которых он объединил в группу. Пушкин читает стихи. Гоголь вни­мательно слушает, а Лермонтов и слушает и не слушает, погруженный в свое. Найдя образ, следовало «одеть» его в исторически достоверный костюм, снабдить аксессуарами соответственно времени и положению героя. И тут очень пригодились зарисовки, сделан­ные в Оружейной палате. О том, чтобы ле­пить горельеф самому, нечего было и ду­мать — Микешину потребовались бы на это годы. На Шредера тоже не приходилось рассчитывать, тот в лихорадочной спешке работал над фигурами второго яруса. Выход был один: привлечь к проекту целую группу скульпторов, которые бы быстро и точно перевоплотили микешинские рисунки в глину. Наученный горьким опытом с Клод­том, Микешин сам выбирал их, предпочитая известным мастерам молодых скульпторов, вчерашних студентов, в надежде, что талант и энтузиазм с лихвой возместят недостаток опыта и мастерства. А что до известности, самоуверенно говорил он своим помощни­кам, то она к ним придет после этого памят­ника. И как в воду глядел. Почти вся моло­дежь, работавшая с Микешиным, составила плеяду известнейших впоследствии русских скульпторов. Опекушин, Лаверецкий, Чижов, Любимов, Шредер трудились не за страх, не за рубль, состязаясь со стремитель­но утекающим временем. Одна за другой возникали в их мастерских полутораметро­вые фигуры князей и полководцев, музы­кантов и митрополитов.

На отливку памятника в стране также был объявлен конкурс. Престижный государ­ственный заказ оспаривали все лучшие литейные фабрики. Победили петербургские фабриканты Никольс и Плинке, поставщики двора его императорского величества. Они предложили самые выгодные условия, по­нимая, что изготовление памятника высоко подымет марку фирмы.

Об отливке памятника Тысячелетию Рос­сии обычно говорят мимоходом. Между тем это была беспримерная по масштабам и сложности работа. Требовалось в кратчай­шие сроки отлить в бронзе 19 колоссальных фигур, 109 фигур горельефа, изготовить громадный шар-державу со сложным орна­ментом и надписью, а также бордюры, ре­шетку, фонари и великое множество отде­льных деталей. На все про все отводилось три месяца.

Лучшие мастера фабрики Никольса и Плинке приступили к делу расторопно, но без суеты. В начале зимы на литейный двор стали привозить отлитые в гипсе авторские копии скульптур, по которым изготовлялись литейные модели. Способ литья применялся старый как мир, дошедший от древних гре­ков и слегка усовершенствованный великим Бенвенутто Челлини, под названием «литье с потерей восковой модели». Суть его в следующем. На гипсовую модель изваяния наносится слой воска, на котором скульптор делает окончательную моделировку, прора­батывает мельчайшие подробности вплоть до последнего волоска. Затем на воск нано­сят тонкий слой глины с графитом. Смесь эту размешивают в воде и покрывают ею восковую формовку 10‒15 раз, всякий раз хорошо просушивая. Затем эту «куклу» сильно нагревают, предварительно открыв специальные отверстия, так называемые литники и отдухи, через которые расплав­ленный воск вытекает без остатка, образуя внутри пустоту, «кукла» становится чем-то вроде термоса или матрешки. Ее опускают в литейную яму тщательно трамбуют, заты­кают отверстия, кроме одного, сквозь кото­рое заливают в обращавшуюся пустоту струю расплавленной бронзы. Выдержав время, изваяние вытаскивают из ямы, как морковку из грядки, осторожно скалывают верхний слой глины, обнажая иссиня-черную брон­зовую статую. Затем разрушают и удаляют изнутри гипсовую форму, и фигура стано­вится полой и гулкой.

Но с ней предстоит еще много повозиться. Надо отполировать ее, заделать швы, снять потеки и заусенцы, сделать чеканку — и пос­тепенно черный истукан превращается в произведение искусства, проступают свой­ства благородной бронзы, игра бликов и теней, передающая трепетную осязаемость человеческого тела. И в завершение статую покрывают специальной смесью, придавая голубовато-беленый опенок — патину, высоко ценимую знатоками. Когда фигуры были готовы, приступили к отливке шара-державы, покрытого крестообразным орнаментом, с надписью по окружности «Совершившемуся тысячелетию Российского государства в бла­гополучное царствование императора Алек­сандра II лета 1862». Изготовили крест по оригинальному рисунку архитектора Виктора Гартмана, друга Микешина. Отлили ажурную решетку и шесть фонарей с канделябрами по рисунку профессора Боссэ.

Медь использовалась лучшего качества. Ее привозили в слитках с Монетного двора, где переплавлялась медная монета, тяжелые зеленоватые пятаки, бессчетно прошедшие через заскорузлые руки простонародья. И памятник словно вобрал в себя и их тру­довой пот, и надежды, и беды...

1 июля 1862 года фабрику Плинке и Никольса посетил царь. Фабриканты могли с чистой совестью предъявить готовый заказ. Все было сделано точно к сроку с изумитель­но высоким качеством. Как на параде, стояли выставленные для осмотра статуи государей, военачальников, митрополитов, композито­ров, ангела и гения, а напротив, сложив на кожаных передниках тяжелые руки, стояли те, кто создавал это чудо в аду литейки, в жаре и грохоте, в блеске трепетных огней, дыша ядовитыми испарениями, с надсадой ворочая тяжкий ковш с расплавленным металлом, иногда выбегая на воздух, чтобы отдышаться и охолодить пригоршней снега раскаленное лицо. Имен этих людей мы уже не узнаем, имя у них у всех одно — русские мастера.

Пока в Петербурге отливали статуи, в сотне верст от столицы на Сердобольских камено­ломнях на берегу Ладожского озера шла другая, не менее трудная работа. Серый сердобольский гранит, известный своими превосходными качествами, был предназна­чен для облицовочных плит цоколя. Гранит этот хорошо поддавался полировке, стойко противостоял атмосферным воздействиям и прекрасно гармонировал с темной бронзой изваяний.

Памятнику повезло. Артель камнедобытчиков сразу наткнулась на гранитную жилу доселе невиданной мощности, как раз по высоте плиты, точно по заказу. Счистили землю, прочертили по шаблону форму бу­дущей плиты, протесали кирками дорожки. По особым приметам: по звуку, по инею после заморозков отыскали порыни — неза­метные глазу трещины, заполненные более слабой породой. Сделали в порынях отвер­стия, скупо, экономя казенный порох, точ­ными зарядами отрывали плиту от массива, раскачивали вагами, окованными железом, сдвигая по миллиметру, а оторвав, волоком тащили к месту погрузки. Везли гранитные глыбы водой, на баржах, через бурную Ладогу. На волховских порогах баржи при­шлось разгружать из-за низкой посадки. Согнав окрестных мужиков, волокли по берегу глыбы — каждая весом в тридцать тонн, снова грузили на баржи и снова плыли, пока не показались вдалеке купола Софии.

Новгород был определен местом для памятника Тысячелетию России почти без дискуссий. Сложнее было выбрать место в самом городе. Новгородцы предложили три площадки. Одна — в центре кремля напротив Софийского собора, но здесь уже стоял монумент дворянскому ополчению 1812 года. Другая — перед зданием Дворянского со­брания. Третья, на Ярославовом дворище, сразу была отвергнута ввиду малых разме­ров и покатости рельефа. Лучше всего под­ходило место в центре кремля, на нем и остановились, решив перенести памятник дворянским ополченцам к Дворянскому собранию. В дело вступил энергичный на­чальник 1-го округа путей сообщения инже­нер-генерал-майор Евреинов, возглавивший работы по установлению памятника. Прора­бом назначили опытного инженера — штабс-капитана Адамса. Обязанности десятников каменных и плотничьих работ были довере­ны крестьянам Андрею Казакову и Ивану Карабанову, и оба они, равно как и еще десятки только что освобожденных от кре­постного состояния крестьян, трудились на совесть. Часто наезжал генерал-адъютант Чевкин, докладывавший о ходе строительства лично государю.

Начали с тщательного исследования грун­та. Чтобы докопаться до материковых пород, которым можно было доверить махину па­мятника, пришлось заглубляться на десять метров. Для прочности забили под фундамент шестьсот шестиметровых дубовых свай, на них легла мощная бутовая кладка на раство­ре. В разрезе кажется, что под монументом находится еще один такой же, как бы в зер­кальном отображении. Внутри пьедестала была оставлена пустота, сам фундамент пред­ставлял собой цилиндрическую стену с ра­диальными перегородками к центру для более равномерного распределения тяжести.

Еще в мае 1862 года состоялась торжест­венная закладка памятника. После молеб­ствия, совершенного митрополитом Исидо­ром, в выемку в гранитном фундаменте опустили бронзовый ящик с памятными ме­далями и золотыми монетами. Тем временем десятки каменотесов облепили гранитные глыбы, придавая им идеальную геометричес­кую форму и зеркальную полировку. Летом 1862 года из Петербурга водой прибыли бронзовые части памятника. Вскоре они уже стояли на своих местах, надежно и незаметно закрепленные болтами и шпильками.

Пьедестал оделся гранитными плитами, подогнанными с миллиметровой точностью. Его опоясал горельеф. Бойко постукивая молотками, каменщики мостили тротуары. Напоследок установили ажурную бронзовую решетку и фонари. На огромное тело памят­ника набросили серое полотно, скрывая его до поры от любопытных глаз.

К 1 сентября 1862 года, на неделю рань­ше срока, все было готово. Торжества были назначены на 8 сентября, но еще с весны город начал готовиться, вспоминая былую славу и величие, когда звался он Господин Великий Новгород, тор­говал со всем миром, ни перед кем шапку не ломал и сам решал свои дела на вечевой площади. Присоединенный Иваном III к Москве силой, а потом зверски изувеченный Иваном Грозным, Новгород едва выжил, долго и мучительно болел, лишившись луч­шей части населения, и хотя оправился, но так и не вошел в прежнюю стать, со време­нем превратившись в скромный губернский город, пересылочный пункт между Москвой и Петербургом. Пятнадцать тысяч населения, в основном мещан, сорок церквей, четыре монастыря, гимназия, полотняная фабрика и несколько небольших заводов, две ярмар­ки в году да кабаки — таким был Новгород тысячу лет спустя после Рюрика.

Памятник словно влил городу свежую кровь. Со всей округи потянулся мастеровой люд: каменщики, плотники, маляры. По­всюду кипела работа, ремонтировали зда­ния, мостили мостовые, исправляли улицы. Особо занялись кремлем. Капитально обно­вили присутственные места, заново перемос­тили площадь олонецким булыжником, оде­ли башни крышами. Шутка ли, на несколько дней Новгород становился центром России.

В первых числах сентября в город стали прибывать войска, участвующие в параде, лучшие полки — Кирасирский, Гвардейский кавалергардский, Уланский, Гусарский, Собственный его императорского величества конный — всего десять тысяч военных. Специально в честь празднования было уч­реждено временное генерал-губернаторство, которое лично возглавил великий князь Николай Николаевич. В канун праздника в город стал стекаться народ, ехали перепол­ненными поездами, плыли пароходами, тряс­лись на почтовых, шли пешком. Гостиницы и частные дома были забиты до отказа, насе­ление города утроилось.

Вечером 7 сентября огромные толпы сто­яли по берегам Волхова в ожидании цар­ского прибытия. Императорская чета и дру­гие члены августейшей фамилии плыли на пароходах «Красотка» и «Кокетка». Когда два белоснежных судна показались вдали, ударили колокола, взлетели шапки, разда­лись крики «ура».

Гуляние продолжалось допоздна, но по­степенно город стал стихать. Стемнело, небо заволокло тучами, как пологом, сполохи зарниц на мгновение выхватывали из тем­ноты башни кремля. Пошел дождь, с шипе­нием погасли иллюминационные плошки. Сгустилась тревога за завтрашний день, дождь мог испортить праздник.

День начался пятью пушечными залпами. Свежий ветер унес облака, погода выдалась великолепная, солнце мягко засияло на золотом куполе Софии, заиграло бликами на кирасах и киверах войск, однообразно красивыми шпалерами выстроившихся вдоль присутственных мест. В Софийском соборе с ужасающей мощью гудели басы лучшего в стране, придворного хора. После литургии из отверстых врат собора выступи­ло духовенство, совершающее крестный ход, следом шли певчие, за ними — государь верхом. Наступил самый торжественный момент праздника. Капелла грянула «2-е хоровое» Бортнянского. По знаку государя, заструившись, соскользнуло с тела памятни­ка серое покрывало, от громкого «ура» зазвенели стекла, ударил салют из пушек и ружей, взлетели галки со старых кремлев­ских лип, и, перекрывая все и вся, дал голос двухтысячепудовый главный колокол Софийской звонницы, на который тотчас отозвались заливным трезвоном все новго­родские колокола. Митрополит Исидор ок­ропил памятник святой водой. Государь подошел к Микешину, который резко выде­лялся черным фраком среди военных мун­диров, обнял его и повесил на шею орден Владимира 4-й степени. От волнения Микешин не смог даже поблагодарить.

Войска построились к параду. Под гром оркестра слитными рядами промарширова­ла мимо памятника пехота, покачивая бе­лыми султанами, прогарцевала конница. Когда парад закончился, толпы людей окру­жили памятник. Общее мнение было благо­приятное.

Новгород на два дня стал столицей импе­рии. Государь в коляске разъезжал по укра­шенному флагами городу, приветствуемый народом, потом катался по Волхову на катере, побывал на народном гулянии в селе Горо­дище, принимал депутации сословий. Бесе­дуя с крестьянами, просил, чтобы они в точности исполняли Положение 19 февраля, не слушали недобросовестных людей и не ждали другой реформы. Площадь перед кремлем была заставлена столами и бесплат­ной выпивкой и угощением. Царь пил за здоровье войска.

Назавтра торжества продолжались. На переполненных улицах разъезжали щеголь­ские придворные экипажи, на площадях играла военная музыка, столичные театры давали представления на временных под­мостках. Вечером зажигалась необыкновен­ная иллюминация, одновременно горели 120 тысяч шкаликов и плошек, взлетали шутихи, во всех окнах были выставлены свечи, в ночном небе расцветали диковин­ные цветы фейерверка, взрывались петарды и крики восторга. У волховского моста, тоже иллюминированного, стояла на якоре баржа, а на ней огромный транспарант, изобража­ющий памятник в натуральную величину. Транспарант был освещен тысячами огней, отражавшихся в темной воде Волхова.

10 сентября торжества завершались. По­сетив с утра Юрьев монастырь и отстояв службу, царь со свитой отбыл из Новгорода. А памятник Тысячелетию России жил теперь своей жизнью, уже не зависящей от его со­здателей.

Жители Новгорода сразу стали считать памятник главной городской достопримеча­тельностью наряду с Софией, с гордостью показывая его всем приезжим. Учителя гим­назии Отто и Куприянов написали книжку с биографиями всех выдающихся лиц, изоб­раженных на горельефе. Площадь вокруг монумента стала любимым местом празд­ничных гуляний. После Октябрьского пере­ворота отношение к памятнику изменилось. Рапповцы и пролеткультовцы отвергали русскую историю в принципе. В Новгороде новые власти сразу стали косо поглядывать на монумент. Некто Семенов накатал тощую брошюрку под заглавием «Памятник тыся­челетию самодержавного гнета». Завгубземотделом товарищ Дешевой, окна кабинета которого выходили аккурат на монумент, не раз с горечью восклицал: «Вот он, наш позор! Сплошные цари и мона­хи. Сколько цветметалла пропадает, давно пора в переплавку». То ли не дошли руки у товарища Дешевого, то ли не поддержали наверху, но памятник уцелел, и только на революционные праздники его всякий раз зашивали фанерными щитами, чтобы про­ходящие мимо колонны демонстрантов ви­дели не старорежимных деятелей, а клас­сово-выдержанные лозунги, которыми сверху донизу был расписан огромный фа­нерный стог на площади. В августе сорок первого года две немецкие пехотные диви­зии при поддержке танков и артиллерии перебили защищавших город бывших тан­кистов, ставших пехотинцами, и взяли Нов­город.

...Два с половиной года спустя, в начале января 1944-го, оккупанты решили вывезти памятник в Германию. Начали демонтаж, и, поскольку времени было в обрез, крепеж­ные болты перерубали зубилами, а статуи сбрасывали с высоты. Падая и тяжко ударя­ясь о булыжник, они калечились и долго гудели, словно стонали. Уже собирались начать погрузку, как вдруг утром 20 января загрохотала бешеная артподготовка, русские прорвали фронт в двух местах, и, чтобы не оказаться в мешке, гитлеровцы спешно по кинули Новгород, поруганный и загаженный так, как это способны были сделать оккупан­ты, предчувствующие свою скорую гибель.

День выдался морозный. Солдаты 221-й стрелковой дивизии быстро остыли от горяч­ки боя и теперь растерянно обозревали го­род, который только что освободили. Города попросту не было. Он просматривался на­сквозь, кругом были одни руины, остовы церквей да печные трубы. Но сильнее всего поразило их то, что они увидели в кремле. В центре его торчал наполовину демонтиро­ванный Памятник, верхняя часть шара-державы была снесена, словно напоминая о наполовину захваченной врагом России, а вокруг, точно трупы на поле боя, валялись полузасыпанные снегом статуи. Дмитрий Донской в бессильной ярости грозил подня­тым мечом, Владимир закрывался крестом от удара, Михаил молил Бога о пощаде, Петр мертвыми глазами смотрел в низкое зимнее небо. Это было настолько страшно, что даже всего навидавшимся фронтовикам стало не по себе. Все поняли драматическую симво­лику этого зрелища. Оставлять в таком виде Памятник значило оставлять поруганной Россию, и поэтому, не дожидаясь приказов и указаний, решили начать восстановление Новгорода с восстановления монумента.

Такое могло быть только в России. Уничтоженный город стали восстанавливать не с жилья, не с бани, не с электростанции, а с Памятника. Можно не соглашаться с этим, можно говорить о том, что это было бесчело­вечно по отношению к уцелевшим жителям, но так решили сами люди.

Восстанавливали Памятник восемь голод­ных и холодных работяг во главе с новгород­ским реставратором Чернышевым.

Заново открыли его 2 ноября 1944 года. Редкостный кадр хроники запечатлел кучку людей в ватниках и шинелях, неуверенные улыбки на худых, разучившихся улыбаться лицах. Но в глазах их, глядящих на Памятник, вновь загорелся свет.

Как сложится дальнейшая судьба Памят­ника, никто не знает. Ее невозможно пред­сказать. Но одно ясно — его судьба неотделима от судьбы России. И, что бы ни случилось, люди будут идти и идти к нему, и кажется, что голубовато-зеленый налет на Памятнике оставлен глазами миллионов людей, которые идут сюда на поклон своему прошлому в надежде на будущее...