21 июля. […] На пристани первым вопросом было – правда ли, что Германия объявила войну России. Оказалось, что правда. В час дня присутствовал на всенародном молебствии на площади. Масса духовенства. Прекрасная, ярко-солнечная погода. Лучи солнца искрятся на золотых ризах духовенства. Прислушиваюсь к словам молитвы о ниспослании победы и самому жутко. Нет уверенности в победе. Враг страшный, могучий, недосягаемый в своём умении организовать свои силы […] Сомнение – в помощи Франции и почти никакой [надежды] на Англию […] После молебна поехали на вокзал. Послал телеграммы Шипову и Тетеревятникову (2) с просьбой посодействовать переводу в действующую армию. […] Из Архангельска выехали в 5 ч[асов] 55 м[инут] пополудни. На вокзале давка. Вагоны все переполнены. […]
22 июля. В 9 ч[асов] 18 м[инут] вечера приехали в Вологду. В 10 1/2 ч[асов] вечера далее на Москву. Настроение пассажиров возбуждённое, но спокойно-уверенное, бодрое. Все сознают огромную опасность, но никто не допускает мысли о разгроме России. Всех волнует вопрос – вступит ли в войну Англия, к ней у большинства недоверие. На встречном поезде достали газету. Узнали, что Англия присоединилась к Франции и России. Неописуемый восторг. Кто-то сообщает, что казаки разбили наголову прусский драгунский полк в Млаве, а в Вержболове наши войска потеснили пруссаков и перешли границу. Радостные лица, многие крестятся. В Вологде на вокзале какой-то господин сообщает, будто пруссаками взята Либава (3). Этому слуху мало кто верит. К скудости телеграфных известий относятся спокойно, разумно, сознавая необходимость сохранять, особенно на первое время, полную секретность. Лично у меня настроение переменчивое, то радостное и бодрое, то подавленное. Во всяком случае, бесповоротно решил проситься в действующую армию.
23 июля. В 6 ч[асов] пополудни приехали в Москву. В Москве непрерывные манифестации. Говорят ораторы. Гремит ура и гимн […] огромные толпы ходят по улицам. Телеграммы раскупаются нарасхват и читаются вслух на улице. Пьяных нигде не видно. Казёнки, трактиры, пивные закрыты. В народе настроение приподнятое, но серьёзное. Проходят военные обозы, ведут с реквизиции лошадей. Трамваи переполнены запасными. Нигде не слышно бахвальства, разговоры серьёзные, легко допускаются на первых порах неудачи, но все твёрдо верят в окончательную победу.
24 июля. В 12 ч[асов] 15 м[инут] ночи с 24 на 25 выехали из Москвы. Уезжая, послал горячее письмо генералу Иванову (4). Прошусь в действующую армию.
25 июля. Вагоны переполнены. Горячие разговоры. Массы прапорщиков запаса и молодых офицеров из запаса. У всех настроение бодрое и серьёзное. Газеты на станциях нарасхват. Все обсуждают политическое положение и учитывают шансы успеха. […]
27 июля. В 10 ч[асов] утра приехали в Ростов. В Ростове были свидетелями грандиозной манифестации по случаю сформирования добровольческой дружины. Целый батальон добровольцев, огромное большинство юношей 16, 17, 18 лет. С трехцветными кокардами, выстроенные поротно, ещё в гражданском платье, под командой своих же добровольцев-начальников, маршировали по городу с флагами русским, французским, сербским и английским. Шла еврейская процессия с венками и пальмовыми ветками, которыми были украшены портреты Государя, Государыни и Наследника. Несмолкаемые крики «Ура!», пение гимна, музыка. Восторженное одушевление. Толпа останавливалась перед консульствами французским и английским. Приветственные клики и общий энтузиазм. […]
30 июля. В пути.
Около Сухума услыхал учебную стрельбу пулеметов, и вдруг стало нестерпимо страшно. Живо представилась возможность попасть под такую стрельбу. […]
2 августа. В Тифлисе являлся к начальнику передвижения войск (начальнику военных сообщений) генералу Карпову (5), который впервые познакомил меня с миссией эксплуатационных батальонов, причём сказал, что если Турция останется нейтральной, то батальоны пойдут на запад. […] В 11 ч[асов] вечера выехал в Карс. […]
9-го августа. Видел сон: огромный серый многоэтажный дом, весь полный людей. Вдруг он медленно заколебался, качнулся весь от основания до крыши, шатнулся раз-другой и медленно рухнул внутрь двора, на котором было много людей, мужчин и женщин. В своём падении дом захватил их и придавил. Я стоял на дворе и видел, в то время как дом падал, в окнах его искажённые страхом лица его обитателей. Упав, дом разбился на множество кусков, и куски эти рассыпались к моим ногам. […]
Опять послал телеграмму ген[ералу] Иванову, вызванную чтением о наших удачных боях с германцами: «Каждое известие [с] театра войны полосует сердце, что не участвую. Умоляю, сжальтесь, дайте возможность послужить Родине. Тютчев». […]
12 августа. В Карсе волнение. Ожидают войны с турками, но я почему-то в эту войну не верю.[…]
22 августа.
Эксплуатационный батальон. Судя по доходящим известиям, в центральной России, наученные горьким опытом Японской войны, военные власти, по-видимому, отказались от старых милых русскому сердцу порядков, основанных на знаменитом русском – «кое-как», но на Кавказе порядок этот царит в девственной неприкосновенности. По идее эксплуатационные батальоны должны были с момента мобилизации организоваться в конно-железные парки, для чего в каждом батальоне должно быть по 105 человек и по тысяче пятьдесят лошадей, соответствующее количество рельсов и вагонеток. Обязанность их была подвозить грузы и продовольствие, а также вывозить раненых, словом, широко обслуживать тыл армии. Предназначались эти батальоны для Западноевропейского театра войны. Возникновение их такое. На Кавказе существует 2-й Кавказский железнодорожный батальон в составе 4 рот. С объявлением войны при нём сформировалось 4 эксплуатационных батальона, что вместе составило Кавказскую парковую конно-железную бригаду, начальником которой остался бывший ком[андир] ж[елезно]дорож[ного] бат[альона] полковник Глухов Василий Михайлович. […]
3-го сентября. Начинаю бояться, что перевод затормозится, и война тем временем кончится. Карс с каждой минутой делается все ненавистнее. […]
4 сентября. […] Нездоровится. Угнетают сомнения, что здоровье не выдержит условий войны, особенно в осеннее время. При моей склонности к простуде трудно будет избегнуть её при походной жизни. […] Вчера, едучи с пор[учиком] Орлом в артиллерийский лагерь к прапорщ[ику] Столица, встретил по дороге Ив[ана] И[вановича] Видмедева. Он сообщил мне из письма его сына офицера, что генер[ал] Самсонов со своим штабом погиб от взорвавшегося фугаса (6), что немцы дерутся плохо, стреляют плохо, держат себя трусливо, полагаясь только на подлые приемы: фугасы, мины, всякого рода заграждения и т. п. При таких условиях, мне кажется, война кончится скоро. Воинственность немцев напускная. […] Известия с театра войны весьма утешительные, нет сомнения, что армия австрийцев разбита и с Австрией конец. Из Франции германцы тоже отступают (7). […]
6 августа. Ходят упорные слухи, что завтра Россия объявит войну Турции. […]
7 сентября. Утром был вызван вместе с командирами 4-го и 1-го батальонов к командиру бригады, который объявил нам, что 2 батальона высылают от себя в полном составе людей в Ставропольскую губернию для приёма лошадей, в количестве пяти тысяч для обозов в Карс и Эривани и для разных других военных частей. […]
В 11 1/2 ч[асов] утра при крепостном Соборе был молебен по случаю победы над австрийцами и затем парад войскам. От каждой части было по взводу, кроме эксплуатац[ионных] бат[альонов], от которых почему-то на параде частей не назначалось. […]
13 сентября. Из письма жены узнал, что в Новороссийске всё спокойно. Там ожидается прибытие трёх тысяч раненых, устраиваются лазареты и вообще жизнь идёт нормально. […]
16 сентября. […] сегодня поруч[ик] Емельянов, прибывший из Тифлиса, заверял, будто нам дадут лошадей и мы будем выполнять наше прямое назначение, т. е. обслуживать декавилку (8). Не верится этому что-то. Хотя это было бы лучше всего. Самый правильный и справедливый выход из положения, случись это, я бы примирился со своим положением и не так бы рвался в действующую армию. […]
На улицах Карса появилось множество докторов. Целыми группами проезжают они верхом с повязками Красного Креста на рукаве. Это придаёт Карсу воинственный вид. Вечером в окнах магазинов впервые появились лубочные картинки, нарасхват раскупаемые солдатами. […]
22 [сентября]. Телеграмма о победе русских над германцами (9). Город разукрасился флагами. […]
25 сентября. […] Читаешь отрывочные корреспонденции о боях, походах, и сердце замирает от зависти. Какой полной, интересной жизнью живут там, сколько ничем не заменимых, неизгладимых впечатлений[…]
1 октября. […] Карс наводняется запасными. Они огромными толпами бродят по городу, недисциплинированные, разнузданные, пьяные. Невзирая на строгое запрещение продавать водку, на жестокие штрафы, налагаемые комендантом крепости, тайных продавцов водки сколько угодно. […] С каждым днём запасные делаются всё наглее и наглее, и если не принять крутых мер к прекращению пьянства, между ними могут вновь повториться истории 1904–1905 годов. У меня в моём батальоне каптенармус 1-й роты продал и проиграл в карты девять пар казенных сапог, но обещал пополнить.
[…] Известие о смерти В[еликого] князя Олега Константиновича произвело на меня сильное впечатление. Если Вел[иких] князей убивают, то нам, грешным, и Бог велел не щадить себя. Сегодня утром захотелось помолиться. Пошёл к Собору Кабардинского полка, опоздал, было заперто. Постоял и горячо помолился на церковь. В Японскую войну, когда я молился, я просил Бога, чтобы он сохранил меня невредимым. В эту войну я молюсь только, чтобы мне попасть в действ[ующую] армию. Пускай убьют, пускай искалечат, только бы попасть. Одного, чего не дай Бог, это чтобы немцы не взяли в плен. […]
5 октября. Вчера ночью пришло мне в голову, что я могу свой роман «Интродукция, или Финал» не уничтожать, как я думал, а радикально изменить. […] Начинается война с Пруссией. Щ[ербо]-Д[олянский] уже штаб-офицером ведёт свой батальон и погибает геройской смертью, примирённый со своей совестью.
Если останусь жив, то непременно переделаю роман, и тогда не пропадут те хорошие сцены, которые было бы жалко уничтожить. […]
7-го октября. […] В 9 1/2 ч[асов] вечера пришёл вестовой от Горчакова (бригадного адъютанта) с визитной карточкой: «Дорогой Фёдор Фёдорович, ура! Вы переведены в действующую армию. Есть телеграмма от Савицкого (10). Батальон приказано сдать Зохалясову. Ваш Николай Дмитриевич Горчаков». Ну, наконец-то! […]
8 октября. […] Все кругом меня, мало меня знающие, но слыхавшие, как я рвался на войну, при встрече меня горячо поздравляют и все мне завидуют. Значит, огромное большинство недовольно своим положением. В радостных поздравлениях чувствуется помимо симпатий ко мне радость вообще за удачу хотя бы одного вырвавшегося.
Странно, как легко получить всеобщую симпатию, надо только быть деликатным и внимательным к людям. Неужели это так трудно?
9 октября. […] Урра! Победа над немцами (11). Били австрийцев. Бьём немцев! Да, это не Японская кампания, и немцы жестоко поплатятся, что в своём высокомерии не сумели учесть разницы между мотивами той или иной войны. Если бы они не были так самомнительны, они бы по примеру Порт-Артура должны бы были видеть, насколько велик дух русской армии.
Вечером офицеры батальона делали мне проводы. Хотя я и рассчитывал, что проводы будут, но никак не ожидал, что они будут столь грандиозны. Офицеры поднесли мне золотые часы. […] За 26 лет службы в страже я не имею ничего, что бы могло служить доказательством, что я был любим и оценен товарищами, а за 2-месячную службу в эксп[луатационном] б[атальоне] я получил задушевный и дорогой подарок […]
Сегодняшний день – счастливый день моей жизни. […]
11 октября. […] На вокзале меня уже ждали офицеры. Расставание–проводы были самые сердечные. Я был глубоко тронут и тем сильнее, что сознаю их неподдельную искренность. […] Многознаменательно, что я выехал в путь на новую жизнь на пятьдесят пятой годовщине моей жизни. На душе на редкость спокойно. На будущее смотрю трезво и сознательно. Никаких колебаний. Исполняю свой священный долг. Выплачиваю дорогой России долг свой за всё, что я от неё получил, а главное, за то неизмеримое счастье, что я сам чистокровный русский, сын великого народа. […]
Ещё немного смущают меня мои физические недостатки. Плохое зрение, слабость ног, одышка – с такими недостатками на коне, в кавалерии ещё можно кое-как действовать, а пешком в пехоте – как быть? Ну, да как Бог покажет! […]
13-го октября. […] На эту войну я еду гораздо равнодушнее, чем на Японскую, твердо веря, что будет так, как быть суждено. Даже нет любопытства к будущему. Тогда мне хотелось очень остаться живым, чтобы посмотреть, что будет после войны, а теперь мне это безразлично. Я ни на минуту не сомневаюсь в победе России и в её Великой Будущности как Великой Культурной Страны. Недаром ещё древнейшими философами был провозглашён девиз: «С Востока свет!», и свет воссиял и озарил весь мир. […]
14 октября. В 9 1/2 ч[асов] утра прибыл в Харьков…[…] Садясь в вагон конно-железной дороги, чтобы ехать в город, заметил 2-х австрийцев-пленных. Подсел, разговорились. Оба австрийские немцы, венцы. Один контужен в ногу. Другой ранен в плечо в штыковом бою. Лицо сильно поцарапано. Взяты в бою под Перемышлем. Один, с которым я говорил, офицер ландвера (12). Молодой, едва ли 30 лет, красивый. В Вене остались жена и имущество. Очевидно, не из бедных. Оба в горячих выражениях говорят с признательностью о гуманном обращении с ними русских. Ничего подобного они не ожидали. Их уверяли, что русские – звери. Я спрашивал, писал ли он жене. Ответил, что писал ещё с передовых позиций, и старший врач взял письмо, чтобы отправить. Письма идут через Румынию. Несмотря на то, что окружающая толпа относилась к пленникам доброжелательно, и что, как ясно было заметно, оба они очень довольны, что живы и избежали опасности, мне их положение казалось ужасным. Не дай Бог испытать самому плена. Лучше пять смертей, самые ужасные страдания, только бы не плен… При одной мысли о таком ужасе делается нестерпимо… Плен, да ещё у немцев, наглых, злых и бездушных… Мне кажется, всякий офицер, если он только способен владеть правой рукой, должен в крайнем случае застрелиться, но не сдаваться… Интересно бы знать их настоящие мысли, их чувства…
[…] Гулял часа три. Город мне ещё больше понравился. Великолепные магазины, вполне столичного типа, с изящной выставкой товара на окнах, не уступают лучшим магазинам Петрограда и Москвы. Очень хороший Пассаж, улицы широкие, хорошо мощённые, но освещение скуповато. Трамваи ходят, но не по всем улицам, на большинстве улиц обыкновенные «конки». Когда я выходил с вокзала на улицу, встретил похор[он]ы офицера. На катафалке за стеклом стоял простой деревянный гроб. Сзади шла военная музыка и рота солдат. Было множество народа. Чувствовался в толпе душевный подъём. […]
Меня раздражают провинциальные выпуски телеграмм. Одно сплошное надувательство. Девяносто девять процентов этих телеграмм сочиняются сотрудниками за редакционным столом, так как, не составляя сами по себе факта, они сообщают лишь слухи, за которые, разумеется, редакция не ответственна […] Впрочем, я особенно не виню газетчиков, публика сама жаждет таких известий. […]
15 октября. В салоне вагона познакомился с одним раненым офицером-кавалеристом. Немного беседовали. Сообщил, что у Ренненкампфа действительно отняли армию и дали в той же армии корпус (13). Сахаров командует (кажется) 4-й армией на прусском Фронте (14). На прощание офицер сказал мне любезность, что будет теперь, просматривая списки, искать мою фамилию в числе георгиевских кавалеров. Конечно, это только красивая фраза, но, тем не менее, мне она была приятна. Ах, если бы его устами да мёд пить! Если бы каким-нибудь чудом получить Георгия, тогда бы, пожалуй, жизнь посветлела и можно было бы мечтать о продолжении службы… […]
8 декабря. День подвига.
Ночью было получено приказание утром наступать на сел[ение] Опационка и следовать далее по линии на сел[ение] Калочицы. В 8 ч[асов] утра батальон двинулся вперёд. Я шёл с капитаном Миклашевским. Дорога шла по заболоченной пахоте и всё в гору, идти было очень тяжело, полушубок давил плечи, пот лил градом. Я задыхался. Наконец, миновав помещичью усадьбу, достигли опушки леса и по ней стали пробираться вперёд, забирая круто вправо, а затем вниз, к глубокой лощинке. Впереди гремели ружейные выстрелы. Когда мы начали подходить к лощинке, вокруг нас засвистали пули.
В лощинке мы остановились под высоким откосом, заросшим лесом. Тут мы (я пишу мы, т. е. я, капитан Миклашевский и связь) были в сравнительной безопасности, хотя пули, из которых было много разрывных, исправно свистали около нас. Две роты – 10-я и 11-я были направлены в боевую линию, а одна – 9-я, оставалась в резерве. Двенадцатая рота была ещё с утра отправлена в полковой резерв. Спустившись в лощинку, капитан М[иклашевский], которому я, желая сам подучиться, предоставил всю инициативу, послал две роты на опушку леса, вверх по возвышенности. Сами мы пока остались в лощинке. Стало холодно. Беда в том, что, когда идёшь, в полушубке настолько жарко, что готов его сбросить, но как только остановишься, присядешь, делается очень холодно.
Сидя в лощинке, получили приказание к[оманди]ра полка не увлекаться и ждать общего наступления. В 4 часа дня стоявшая за нами артиллерия начала гвоздить неприятельские окопы, затрещала страшная ружейная и пулемётная стрельба, раздалось «урра!». Началась общая атака.
Мы с Миклашевским бросились бежать, насколько позволяли силы, по крутому подъёму. Мы прибежали в ту минуту, когда австрийцы уже покинули окопы и бежали вниз, провожаемые бешеной стрельбой. Трипольский, с револьвером в руках бегающий по окопам. В своей ажиотации и нервном возбуждении, как будто слегка похудевший, он был положительно красив… Выстрелы трещали непрерывно. Пули свистали над окопами. Миклашевский с одиннадцатой ротой бросился вниз вправо и дал 12 залпов…
Начинало темнеть. Мы с Миклашевским отошли немного назад и сначала засели в двойной окоп, но там оказалось ужасно тесно, сыро, точно в могиле. Мы тогда перешли в находившуюся неподалёку халупку, покинутую крестьянином, и там заночевали. Впечатления дня: утром, выходя из халупки, я взглянул на небо и обратил внимание на ярко горевшую звёздочку. В голове шевельнулась какая-то неясная дума, связанная с этой звёздочкой. Что я тогда думал, я сейчас словами рассказать не могу, но что-то грустное и поэтическое, как сон. […]
Примечания
1. Решение о всеобщей мобилизации было принято Императором Николаем II в ночь на 18 (31) июля 1914 г. Днём ранее был разослан циркуляр о проведении частичной мобилизации, который был отменён в связи с полной мобилизацией. Отказ отменить всеобщую мобилизацию привёл к объявлению Германией войны России в полдень 19 июля (1 августа) 1914 г.
2. Шипов Павел Дмитриевич (1860– 1919), генерал-майор Свиты Е.И.В. (1913), участник Русско-японской и Первой мировой войн, командующий 31-й пехотной дивизией; Тетеревятников Василий Яковлевич (1865 – после 1919), полковник, старший адъютант штаба Отдельного корпуса пограничной стражи (с 1912); в 1919 – помощник начальника Главного управления пограничных войск НКВД.
3. У Вержболово (город Сувалкской губернии) 19 июля (1 августа) казачий патруль вторгся на территорию Германии за несколько часов до объявления войны; боевых столкновений здесь не было. 20 июля (2 августа) русские части 4-й кавалерийской дивизии из Млавы (город Плоцкой губернии) были отбиты от г. Зольдау (Восточная Пруссия) эскадроном 5-го кирасирского полка противника. Бой под Млавой произошёл позднее, 30 июля (12 августа), и закончился поражением 4-й и 15-й русских кавалерийских дивизий. Порт Либава на Балтийском море (Курляндская губерния) подвергался обстрелам с германских кораблей, но это было позже.
4. Иванов Николай Иудович (1851–1919), генерал от артиллерии, генерал-адъютант, участник Русско-японской войны. С 1914 г. Главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта. Провёл успешную Галицийскую битву, Варшавско-Ивангородскую операцию, сражения на Сане и в Бескидах. Неудачей завершились Краковско-Ченстоховская операция, Лиманова-Ляпановское сражение, Карпатская операция, Горлицкая операция, Львовское сражение 1915 г. В марте 1916 г. назначен членом Государственного совета, состоящим при особе Императора. С марта 1917 в отставке.
5. Карпов Владимир Кириллович, генерал-майор, начальник военных сообщений Кавказского военного округа, с октября 1914 г. начальник военных сообщений Кавказской армии и фронта, в 1917 – начальник Сводно-Кавказской дивизии, с 1918 – в Красной армии.
6. Самсонов Александр Васильевич (1859–1914), генерал от кавалерии, командующий 2-й русской армией. После разгрома 2-й армии в Восточной Пруссии в августе 1914 г. оказался в окружении и застрелился.
7. 9 сентября 1914 г. (н. ст.) германские армии отошли от р. Марна к позициям на р. Эн; таким образом, французские войска одержали победу в сражении на Марне.
8. Дековилька – переносная сборно-разборная узкоколейная железная дорога, принцип изобретен французским инженером Дековилем.
9. Ценой больших потерь 1-я и 10-я армии оттеснили германскую 8-ю армию к границе Восточной Пруссии от р. Неман и из Сувалкской губернии.
10. Савицкий Мариан Собеславич, полковник, командир 2-го Кавказского железнодорожного батальона.
11. Имеется в виду отступление германской 9-й армии от Варшавы и Ивангорода 7–8 (20–21) октября 1914 г.
12. Ландвер в Австрии – территориальные войсковые части; с началом Первой мировой войны в каждом австрийском корпусе была пехотная дивизия ландвера.
13. Ренненкампф Павел Карлович, фон (1854–1918), генерал от кавалерии, с июля 1914 г. командовал 1-й армией, неудачно провёл Восточно-Прусскую операцию и октябрьские бои на границе с Восточной Пруссией. 12 (25) октября управление 1-й армии было переброшено на правый берег Вислы у Млавы, но Ренненкампф оставался командующим этой армией, получившей другой состав. Уволен в отставку в декабре 1914 г. после неудачи в Лодзинской операции.
14. Сахаров Владимир Викторович (1853–1920), генерал от кавалерии, в 1904–1905 гг. начальник полевого штаба Маньчжурской армии. Командовал 11-м армейским корпусом в составе 3-й армии Юго-Западного фронта. В боях в Восточной Пруссии не участвовал. В 1915–1916 гг. командовал 11-й армией, осенью 1916 был помощником Главнокомандующего Румынским фронтом. С марта 1917 в отставке, член Александровского комитета о раненых. Упоминаемая автором 4-я армия также действовала в Галиции и русской Польше.
