Ниже только в отдельных случаях будут делаться отсылки на пред­шественников ввиду того, что подобная работа была многократно прове­дена на высочайшем уровне. Отсылки скорее указывают на примеры раз­ных подходов и не претендуют на полный свод мнений.

Высказываемые соображения в основном играют роль приглашения к дискуссии. В последние годы продуктивные исследования «Слова» про­должаются. Но они редко имеют «прорывной» характер и практически полностью сосредоточены в двух столицах. В связи с этим целесообразно более широкое привлечение к обсуждению научных центров и исследо­вателей из российской глубинки.

1. ВРЕМЯ СОЗДАНИЯ «СЛОВА»

Время создания «Слова о полку Игореве» теоретически может варьи­роваться в широких пределах — от 1185 года, когда состоялся описыва­емый в поэме военный поход, до 1800 года, когда стал общедоступным типографски изданный текст поэмы из рукописного сборника, принадле­жавшего А. И. Мусину-Пушкину и погибшего во время наполеоновского нашествия 1812 года.

Мнения исследователей по этой проблеме разделились. Господствую­щая в современной науке точка зрения заключена в признании одномо­ментного написания «Слова». Время же его создания датируется по наи­более позднему упоминаемому в тексте событию.

Приведем краткий обзор различных подходов, опираясь на JI. А. Дмит­риева (2, т. 1, 24‒36 и 246‒251).

Зачин поэмы посвящен предводителю описываемого похода «нынеш­нему Игорю», то есть составлен при жизни новгород-северского князя Игоря Святославича. Князь Игорь скончался в 1202 году, что является верхним рубежом создания произведения.

В тексте в качестве живых упоминаются переяславский князь Вла­димир Глебович, скончавшийся 18 марта в среду вербной недели 1187 года, и галицкий князь Ярослав Владимирович, скончавшийся 1 октября 1187 года.

Судя по живости описания, в поэме имеются места, созданные под свежим впечатлением от похода. При многочисленности войн с половца­ми и внутренних междоусобиц трудно ожидать интереса к походу, отде­ленному от автора и слушателей иными, не менее драматическими собы­тиями. К этому естественному мнению склоняются большинство иссле­дователей, датирующих поэму серединой 1185 — началом 1187 года. Но такой подход противоречит результатам научных поисков.

Ученые находят в поэме отголоски более поздних событий, нежели начало 1187 года. Так, в диалоге половецких князей Гзака и Кончака содержится намек на предстоящий увоз Владимиром Игоревичем на Русь жены, дочери Кончака. Владимир с молодой Кончаковной вернулся из половецкого плена в 1188 году. Следовательно, диалог написан не ранее 1188 года. Это наблюдение поколебало господствующую точку зрения, и поэму стали часто датировать 1188 годом.

Время от времени появлялись возмутители спокойствия, которые счи­тали, что поэма написана позднее 1188 года.

Так, анализ политической обстановки, отразившейся в «Слове» и в летописях, позволил Н. С. Демковой утверждать, что в поэме запечатле­на политическая ситуация 1194‒1196 годов. Другие авторы настаивали на еще более позднем периоде.

Но уже опора на 1188 год, обоснование которой звучит вполне убеди­тельно, порождает серьезный кризис. В 1188 году трех действующих героев поэмы уже не было в живых. И чем дальше отодвигается рубеж, тем сложнее объяснить, почему умершие князья упоминаются в каче­стве живущих.

Для выхода из противоречий было выдвинуто предположение о том, что автор ретроспективно называл умерших князей живыми из-за своего художественного вживания в события 1185 года. Такое явно надуманное объяснение, за неимением лучшего, многих удовлетворило.

2. ЗАБЫТЫЕ ОППОНЕНТЫ

Отдельные исследователи предполагали более сложный путь форми­рования «Слова» и настаивали на разновременности составляющих его частей или даже на нескольких авторах.

Уже в 1835 году М. А. Максимович предположил, что основной текст, включая плач Ярославны, создан в 1185 году, а окончание написано в 1186 году. Его поддержали В. В. Каллаш (1900) и А. И. Соболевский (1929). При этом разновременные редакции, по их мнению, принадлежа­ли одному автору.

Более решительной оказалась другая группа ученых. И. Я. Франко (1907) считал, что в целом поэму написал один автор, но при этом он включил в текст куски дружинных песен о стародавних князьях своих поэтических предшественников.

М. С. Грушевский (1923) высказался за то, что не только вставные эпизоды, но и основной текст поэмы написаны двумя разными авторами. Первый был киевлянином и ориентировался на киевского князя Святос­лава Всеволодовича. В этом Грушевский следовал своим предшественни­кам, например М. Вознюку (1920), считавшему автора «Слова» киевля­нином. (14, 29). Вторым автором, по мнению первого руководителя само­стийной Украины, был северянин, сторонник новгород-северского князя Игоря Святославича. Он-то и дописал поэму, первоначально заканчивав­шуюся плачем Ярославны.

В этом направлении дальше всех продвинулся Е. Ляцкий (1934). По его мнению, «Слово» является сводом разных произведений, включив­шим в свой состав две основные песни — об Игоре Святославиче и о Святославе Всеволодовиче. Ляцкий насчитал три основных автора: доб­рохота Игоря, доброхота Святослава и составителя.

Ляцкий писал:

«Обе основные песни — об Игоре и Святославе — подверглись в некоторых своих частях переработке, сокращениям и многочислен­ным дополнениям из элементов старых песен и пословиц, причем некоторые строфы, может быть по вине переписчиков, нередко ис­кажались и попадали не на свои места. Таким образом, известный нам текст, сохраняя в общем строфы двух оригинальных песен — поэм конца XII в., — сохранил вместе с тем и следы некоего объеди­нителя, композитора-редактора. Этот редактор — будем назы­вать его слагателем «Повести» — задался целью сопоставить упо­мянутые песни в одном произведении, иллюстрировать их песнями отдаленной старины о князьях Олеге Святославиче, Всеславе По­лоцком и Изяславе Василъковиче, попутно захватить и отрывки из песен о князьях современных и подчинить всю эту смесь одной величавой и высокой идее свободы и единства Руси» (22, т. 1, 27).

Книга белоэмигранта Ляцкого вышла в свет в Праге в 1934 году. Ее труднодоступность и политическая ориентация автора не способствовали популяризации в советский период гипотезы о коллективе создателей «Сло­ва». Предположения Ляцкого по сию пору остаются малоизвестными.

Подобная же участь постигла и теорию Грушевского. Этот идеолог украинского национализма по мере укрепления диктатуры пролетариа­та становился все более чуждым советским исследователям.

3. ПОБЕДИТЕЛИ

Происки против монолитной точки зрения на характер создания «Слова» были наукой решительно отвергнуты. Один лишь мужествен­ный Дмитриев включал мнения диссидентов в свои обзоры.

Последние 70 лет искали исключительно единственную дату созда­ния поэмы и соответственно единственного автора. Кто только не пере­бывал претендентом на эту роль. При сохранении такого подхода в кан­дидаты со временем попадут все исторические персонажи, когда-либо упоминавшиеся в русских летописях. В их числе, естественно, окажутся и подлинные творцы шедевра.

Между тем, самым простым объяснением хронологических проти­воречий, содержащихся в тексте поэмы, могло бы стать признание не­скольких разновременных редакций памятника. Причем эти редакции должны были бы создаваться разными авторами. В этом случае возни­кал своего рода «эффект компиляторства» когда более поздний автор механически переписывал предшествующий текст, несмотря на все его несуразности.

Летописные своды содержат многочисленные примеры такого некри­тического использования письменного наследия. Упоминание давно умер­ших людей в качестве живых — специфическое явление книжной куль­туры — результат цитирования более раннего произведения.

Несмотря на наличие темных мест, искажений и утрат, поэма как авторское произведение, пострадала незначительно. Изменения первона­чального текста следует отнести на счет естественной для рукописной традиции деградации из-за искажений при переписывании и порчи тек­ста вследствие старения рукописей.

Таким повреждением считали перестановку эпизода с затмением в начальную часть поэмы. Предполагалось, что из-за ветхости одной из предшествующих Мусин-Пушкинскому сборнику рукописи, оторвавшийся лист кем-то был вложен между листами ближе к началу книги. При последующем переписывании текст с оторванного листа закрепился на новом месте.

Подобных случайных перестановок листов с последующей фиксаци­ей текста на новом месте при переписывании в летописях встречается немало. Ничего необычного в этом нет. Можно лишь отметить, что новое место для листа не было случайным. Перестановщик следовал Лавренть­евской и близкой к ней летописям, где эпизод с затмением предшествует описанию похода князя Игоря 1185 года.

Речь идет об участке поэмы со слов «тогда Игорь възре на светлое солнце...» до слов «а любо испиты шеломом Дону».

Данная перестановка неоднократно обосновывалась исследователя­ми вследствие ее чужеродности окружающему тексту. Первым попытку удалить эту явную вставку и переместить ее далее по тексту предпринял в 1884 году П. Е. Партицкий. Он это сделал без всяких пояснений при издании текста «Слова». Обоснования последовали в 1891 году в иссле­довании В. А. Яковлева. Позднее перестановку поддержали, приведя до­полнительные аргументы, А. И. Соболевский, П. Л. Маштаков, В. Н. Перетц, Н. К. Гудзий и другие крупные ученые.

Согласно общему мнению сторонников перестановки, перемещенный текст первоначально читался после слов «ищучи себе чти а князю сла­вы». Стали выходить издания «Слова» с перемещенным участком. Но аргумент Б. И. Яценко о том, что при перестановке наступает противоре­чие с данными Ипатьевской летописи, в которой затмение предшествует встрече Игоря и Всеволода, оказался убийственным.

Исследователи заметили ряд иных несоответствий в тексте «Слова», которые можно было бы устранить перестановками участков текста. Все­общего одобрения они не получили. При этом только часть из них мож­но было объяснить теорией «перепутанных листов».

Действительно, с позиции однородности происхождения поэмы обо­снование большинства перестановок неубедительно. Но с позиции нали­чия разновременных редакций аргументация ряда обоснований звучит подкупающе.

Сверхосторожность в принятии нового во многом объясняется колос­сальным количеством самых фантастических гипотез, которые грозят похоронить реальные достижения в исследовании «Слова», накоплен­ные трудом поколений ученых.

4. О МЕТОДОЛОГИИ ИЗУЧЕНИЯ

Время от времени текст «Слова» подвергается исследованиям с при­менением разных методик. В 1994 году, например, были опубликованы результаты проверки методами математического языкознания гипотезы Б. А. Рыбакова о написании «Слова» Петром Бориславичем (11, 105‒125). Для анализа был взят текст «Слова» и тексты из Ипатьевской лето­писи, автором которых Рыбаков также считал Петра.

Петр Бориславич был киевлянином. Участие киевлянина в составле­нии «Слова» помимо Рыбакова предполагалось и иными исследователями. Но если Рыбаков всю поэму признавал творением одного автора, то его коллеги с киевским происхождением связывали только часть поэмы, к которой относили в первую очередь участки текста, тесно связанные с киевским князем Святославом Всеволодовичем и киевскими событиями.

«Математики» для своего математического анализа сделали из по­эмы две выборки по 1000 знаменательных слов, а проще говоря, отброси­ли начало и конец, «распилив» остаток на две половины. Граница меж­ду выборками прошла перед словами «иже погрузи жир во дне Каялы реки», то есть оказался разрезанным один из «киевских» эпизодов.

С позиции однородности текста не имеет значения, из какого места взят тот или иной участок для анализа. Но если сделать простое предпо­ложение о том, что киевскому автору вероятнее всего принадлежат киев­ские сюжеты, то могло бы появиться желание эти сюжеты исследовать отдельно. Такого желания не появилось.

Результаты математических обработок не подтвердили и не опровер­гли гипотезы Рыбакова. При иной методике выборок, возможно, карти­на была бы не столь неопределенной.

Ранее «математиков» утонченный лингвистический анализ с целью проверки гипотезы Рыбакова выполнила В. Ю. Франчук (20, 77‒92; 21, 229‒233). В своих, в целом весьма ценных работах, она также исходила из однородности текста. Франчук высказалась за правомерность гипоте­зы. Это вызвало естественный восторг у Рыбакова, но на общее призна­ние Петра Бориславича автором «Слова» повлияло мало.

Основной причиной для скепсиса явилось то, что от XII века сохра­нилось ничтожное количество памятников письменности. Поэтому дока­зательств, основанных только на том, что отдельные слова и выражения встречаются лишь в «Слове» и Ипатьевской летописи, недостаточно. Та­кие же слова и выражения могли содержаться в иных, утраченных ныне текстах, никоим образом не связанных с личностью Петра.

Вдобавок подчеркивались только соответствия, а на несоответствиях внимание не концентрировалось. Так, Франчук подметила, что автор тек­ста Ипатьевской летописи за 1148 год, отождествляемый ею и Рыбако­вым с Петром Бориславичем, в своих собственных сочинениях употреб­ляет обычное для древнерусских памятников слово «конь». Когда же он цитирует чужие высказывания (по Франчук, переводчика венгров, чеха по национальности), то употребляет слово «комонь».

В «Слове» шесть раз употреблено слово «комонь» и только один раз слово «конь». Если его написал Петр, то это значит, что он шесть раз цитировал кого-то, чья речь включала слово «комонь».

Слово «комонь» весьма редко встречается в древнерусских памят­никах. Франчук, например, кроме Ипатьевской летописи (статьи за 1148 и 1149 годы) называет только упоминание в сходной для древней­ших летописей статье 969 года и в статье 1103 года Львовской летопи­си. Поэтому употребление слова «комонь» — индивидуальная черта одного из авторов «Слова».

На различном обозначении коня можно было выстроить предполо­жение о двух разных .авторах. Но слепое следование принципу однород­ности текста «Слова» сыграло с исследовательницей злую шутку. Столк­нувшись с противоречащими гипотезе Рыбакова фактами, она восприня­ла их как «любопытную загадку».

Другие ученые пытались обосновать наличие в языке «Слова» осо­бенностей, присущих разным территориям Древней Руси. Одни сближа­ли язык всей поэмы с новгород-северскими говорами, другие — с галицко-волынскими, третьи — с новгородскими и т. д. Но и здесь общего признания никто не добился. В первую очередь это связано с нашим слабым знанием особенностей территориальных говоров в XII веке. Но если хоть часть сближений подтвердится, то перед нами зазвучат разные голоса разных авторов, родившихся в разных концах Руси.

В 1926 году В. Н. Перетц, продолжив работы своих предшественни­ков, прежде всего князя П. П. Вяземского, опубликовал исследование библейских и иных книжных мотивов в «Слове» (14, 55‒75). Он огра­ничился выявлением параллельных мест, в другой своей работе составив на этой основе комментарии к тексту «Слова». За прошедшие десятиле­тия научное наследие Перетца использовано далеко неполностью.

Характер скрытых цитат, их плотность, источники заимствований и иные характеристики могли бы многое дать для определения твор­ческой манеры авторов. Но и безотносительно к проблеме авторства подборка параллельных мест Перетца очень важна для понимания об­разного строя поэмы.

В прошлом, если не брать во внимание сочинения вождей коммуниз­ма, ни одно из произведений так тщательно не изучалось историками, как «Слово о полку Игореве». Огромные коллективы ученых, будучи на бюджетном финансировании, с полной самоотдачей десятилетиями за­нимались научной работой.

В современных условиях при нищете исторической науки создать что-либо подобное советским штурмовым колоннам в деле изучения «Сло­ва» не удастся. Но нужно учитывать, что гигантские усилия были потра­чены на методологической основе однородности текста поэмы. Все нара­ботанные при этом приемы с позиции разнородности текста практически не проверялись.

Можно, не мешая общему течению академической мысли, посмот­реть, как выглядит поэма с точки зрения разновременности ее создания несколькими авторами.

5. ТРИ АВТОРА «СЛОВА»

Описание похода северских князей во главе с Игорем Святославичем, состоявшегося в апреле — мае 1185 года, выдает в авторе если и не очевид­ца, то человека, пользовавшегося свидетельствами участников похода. Кро­ме того, в поэме с большой теплотой говорится о братьях Игоре и Всеволо­де Святославичах. Поэтому уже неоднократно делались выводы о близос­ти сочинителя соответствующих участков текста к участникам похода се­верян. Назовем этого пока еще анонима Северянином.

Перу Северянина следует приписать и текст, содержащий плач Ярос­лавны, супруги Игоря Святославича, в северском городе Путивле.

Сюжеты, связанные с киевским князем Святославом Всеволодови­чем, исследователями также неоднократно отождествлялись с еще од­ним анонимом киевского происхождения, которого будем называть Ки­евлянином. О киевском местожительстве поэта говорит прославление деяний Святослава, описание его сна, беседы с киевскими боярами.

Северянин и Киевлянин — разные лица, так как Киевлянин вкла­дывает в уста Святослава Всеволодовича слова резкого осуждения Игоря и Всеволода Святославичей.

В качестве сюзерена Святослав имел право критиковать своих млад­ших родственников-вассалов. Но такая критика была недопустимой для дружинного певца круга Святославичей. Зато киевский великокняжес­кий певец мог подобным образом озвучить слова своего властелина.

Северянин и Киевлянин были не единственными, кто принял учас­тие в составлении поэмы. В ней имеются места, которые не укладывают­ся в манеру их творчества.

Святослав Всеволодович и его племянники, Игорь и Всеволод Свя­тославичи, имели общего предка — Олега Святославича, родоначальни­ка Ольговичей. Этот родоначальник резко критикуется на одном из участков текста «Слова». Певец круга Ольговичей не мог бы позволить себе подобных выпадов. Так что автором попреков «Олега Гориславлича» бы; кто-то третий.

Много лет тому назад он получил от меня условное имя «Монах». Так как новых мыслей по этому поводу не возникло, приведем старое обоснование:

«Вся линия осуждения князей за их «крамолы» не могла при­надлежать к кругу дружинной культуры, близость к которой де­монстрируют первые два автора. В «светской», а по существу язы­ческой дружинной культуре, князь являлся носителем высших цен­ностей. Особа его почиталась священной, и неуважение к княжес­кому достоинству, демонстрируемое автором третьей сюжетной линии, противоречит основным нормам языческой морали.

Какие-то действия чужих князей могли становиться объектом критики, если они шли вразрез с общепринятыми законами и нор­мами поведения. Но языческое мировоззрение борьбу за власть, ко­торую так решительно осуждает наш аноним, отнюдь не считало постыдным деянием, а наоборот, относило к высшим проявлениям доблести. На рубеже XII—XIII веков на Руси гневным обличением княжеских усобиц мог заниматься только носитель христианской идеологии, в достаточной степени независимый как от князей во­обще, так и от обличаемых княжеских группировок в особенности.

Тем не менее и сам аноним еще не до конца оборвал свои духов­ные связи с языческим миром. Об этом говорит как взятие за осно­ву по существу языческого произведения, что было бы невозможно для правоверного христианина, так и употребление языческих об­разов, таких как века Трояни, Хоре, Даждьбог и т. д. В его лице мы встречаем образец двоеверия.

Высокая культура, демонстрируемая нам этим сочинителем-христианином, скорее всего, говорит о том, что он был монастыр­ским воспитанником. Дадим нашему третьему анониму условное имя Монаха» (4, 5‒6).

Полагаю, что примерно такие же рассуждения привели Ляцкого к сходным выводам о наличии трех основных авторов «Слова».

6. ИМЕНА АВТОРОВ

В зачине «Слова» упоминается некий Боян в качестве поэтического предшественника автора зачина. В заключительной части поэмы идет отсылка на Бояна и Ходыну. Характеристикой обоих служит фраза: «Святославля песнотворца старого времени Ярослава Олъгова коганя хоти». О старом Ярославе говорится в зачине, где песни, ему посвящен­ные, включены в репертуар Бояна. Значит, и начало фразы «Святослав­ля песнотворца» относится к Бояну. На долю Ходыны остается опреде­ление, что он «Олъгова коганя хоти».

Мы имеем трех анонимных авторов. Последний из них в качестве своих предшественников называет имена двух поэтов. Причем один, как и Киевлянин, певец князя Святослава. Это позволяет нам отождествить Киевлянина с Бояном, а Северянина с Ходыной.

В пользу первого отождествления можно привести данные из «Задонщины». «Задонщина» посвящена описанию Куликовской битвы. При ее составлении использовалось «Слово», скрытые цитаты из которого составляют значительную часть текста.

В. П. Адрианова-Перетц много сделала для восстановления первона­чального текста «Задонщины» на основе сохранившихся списков памят­ника (1, 201‒255; 2, 194‒224). Воспользуемся ее трудами.

В начальной части «Задонщины», после зачина ее автора, заканчи­вающегося словами «и рцем таково слово», идет скрытая цитата из на­чальной части «Слова»:

«Лудчи бо нам, брате, начяти поведати иными словесы о по­хвальных сих и о нынешных повестех о полку...

Начати ти поведати по делом и по былинам. Но поразимся мыслию над землями, помянем первых лет времена, похвалим вещаго Бояна, горазна гудца в Киеве. Тот Боян воскладше горазная своя персты на живыя струны, пояше Руским князем славу...» (2,199).

Многознающий автор «Задонщины» считал Бояна искусным гудцом-песенником (гудок — смычковый струнный музыкальный инструмент) из Киева. Это дает дополнительный аргумент в пользу отождествления Киевлянина с Бояном.

Любопытно, что, несмотря на довольно прозрачную принадлежность Бояна к числу авторов «Слова», никто подобного отождествления не сде­лал. Помешал романтический стереотип, созданный на заре изучения «Слова». В начале XIX века Бояна воспринимали как стародавнего по отношению к истинному автору «Слова» певца. Считалось, что он жил лет за полтораста до похода Игоря.

Ходыну автором «Слова» признавал целый ряд исследователей. Но их аргументация не убедила критиков. Так, В. Г. Руделев «погорел» на том, что включил Ходыну в число песенников Святослава Ярославича, умершего в 1076 году. Это отождествление приблизило певца по возрас­ту к библейскому Мафусаилу.

А. Ю. Чернова сгубило признание однородности текста. С этой точки зрения единственным автором, судя по контексту имени, Ходына быть не мог. Единственным он и не был. Но об этом ни Чернов, ни его крити­ки не догадывались.

До них в далеком 1961 году в пользу авторства Ходыны высказыва­лись В. Д. Кузьмина и А. Г. Степанов.

Ходына сочинил древнейшую часть поэмы — описание похода и плач — призыв к помощи воинам, плененным половцами. Плач звучал со стен Путивля. Но ничто в нем не выдает жестокой осады города половцами во время набега князя Гзака. Похоже, что плач был составлен до нашествия кочевников, осмелевших после победы над войском северских князей.

Боян знал как о поражении войска Игоря, так и о последующем натиске половцев. Он продолжил сложение поэмы.

Монах закончил.

7. АКРОСТИХ КИЕВЛЯНИНА

Каждый из авторов по законам жанра должен был начинать свою поэму зачином и заканчивать заключением. Если последующие авторы сохраняли зачины и заключения предшественников, то их в поэме долж­но набраться по три. В конце поэмы действительно друг за другом следу­ют слова всех трех авторов.

Монах упомянул двух своих предшественников, киевлянин описал направлявшегося в киевскую церковь Игоря, речь Северянина лаконич­на и трагична: «тяжко ти головы кроме плечю...».

Последующие авторы отдали дань уважения своим предшественни­кам. Такого же подхода следует ожидать и в отношении зачинов.

Первая строфа, включая слова «а не по замышлению Бояню», явно принадлежит Монаху. Объявляя, что его песнь будет слагаться «по бы­линам сего времени, а не по замышлению Бояню», автор противопостав­ляет свое христианское отношение к княжеским войнам полуязыческой позиции предшественников.

Далее со слов «Боян бо вещий...» до слов «они же сами князем славу рокотаху» Монах описывает творчество Бояна. Затем, судя по слову «поч­нем», следует еще один зачин, завершающийся перед новым обращени­ем Монаха к Бояну: «о Бояне соловию старого времени». Это лирическое отступление Монаха и заканчивается именем Бояна: «вещий Бояне Веле­сов внуче».

Третий зачин звучит суровым голосом Северянина: «Комони ржут за Сулою звенит слава в Кыеве...», без обиняков начавшего описание похода.

Зачин Киевлянина можно представить в таком виде:

Почнем же братие повесть сию

отъ стараго Владимера до нынешняго Игоря

иже истягну умь крепостию своею

и поостри сердца своего мужеством

наплънився ратнаго духа

наведе своя храбрыя плъкы

на землю половецькую за землю руськую

Обратим внимание на третью строку. В. Н. Перетц фразе «иже ис­тягну умь крепостию своею» подобрал параллельные места из книж­ных источников.

«Псалтирь»: «истяжи мя и разумей пути моя» (14,58). Здесь слово «истяжи» выступает в значении «испытай, искуси».

«Повесть о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия: «приимъ умь въ свою крепость и ста крепко исполчився», «укрепишася душами кождо их» (14, 77).

«Апостол»: «препоясавъшеся в чресла помышления своего», «стане­те убо препоясани чресла ваша истиною и обълкшеся въ бръня правьды» (14, 69).

Здесь начальная часть фразы «Слова» близка фразе из «Псалтири», конечная — фразе из Флавия. Остается мотив «препоясания» — аллего­рического использования выражения «повязать пояс».

Первое слово строки «иже». Вроде бы это обычное местоимение «ко­торый», перешедшее в древнерусскую письменность из церковно-славян­ского языка. (7, 210) Но книжный характер последующего текста позво­ляет более внимательно посмотреть на церковно-славянскую лексику.

В церковно-славянском языке имеется сходное по звучанию слово, только вместо «и» оно начинается с «юса большого». Обозначает это сло­во веревку, оковы, цепи и т. п. (3, 804‒805). Оно родственно древнерус­скому слову «узы» с аналогичным значением (19, т. 4, 152). Перед нами искомый мотив «препоясания».

В большинстве случаев в последующем юс большой в русской речи перешел в «ю». В церковных памятниках такое юсовое «юже» иногда встречается в сочетании с прилагательным «железные» — «вязаху юже железные», «сокрушите ся железная южа нераздрешимая» (3, 804‒805).

Подстановка в начало строки образа железных несокрушимых уз со­четается с дальнейшей мыслью об испытании ума на крепость.

Для читателя, незнакомого с церковно-славянским «истягну», это слово будет вызывать ассоциацию со словом «стягивать», которое, не­смотря на его неверное здесь значение, также сочетается со словом «узы». В современных изложениях «Слова», кстати, слово «истягну» перево­дится как «скрепил», а не как «испытал» (16, 55). Скорее всего, подоб­ным же образом воспринимала это слово и часть древнерусских слушате­лей поэмы.

Третью строку можно перевести так: «(Игорь с помощью) уз (желез­ных) испытал ум крепостью (этих уз)». Если мы заменим узы на место­имение «иже» («который»), то станет непонятно, чем Игорь испытывал свой ум.

В четвертой строке, имеющей с третьей аналогичную внутреннюю структуру, сказано, чем князь поострил сердце — мужеством. Сердце здесь олицетворяет эмоциональные силы — гнев, любовь, жалость, за­висть и т. п.

Образ «острения» имеет соответствие в «Псалтири» — «Поострите языкъ свои, яко змиинъ», и «Паремейнике» — «поострить же гнев свои въ оружии» (14, 58 и 60).

На первый взгляд загадочное «острение» на самом деле является каль­кой с церковно-славянского «стрекати» («колоть», «жалить», в перенос­ном значении «подстрекать», «побуждать»). Однокоренное с ним слово «стрекало» переводится как «острие». В Супрасльской рукописи нахо­дим сходное со «Словом» выражение «завистию стречеми срьдци болеаху», то есть завистью возбужденное (буквально «уколотое») сердце бо­лит (3, 631).

Строки зачина с третьей по пятую описывают мобилизацию трех ос­новных составляющих духовных сил Игоря перед ответственным начи­нанием: разума, эмоций и воли. В изложении отрывок будет звучать так: «проверив на прочность замысел, возбудив (современный поэт ска­зал бы «воспламенив», «зажгя») сердце мужеством, преисполнившись духа боевого».

Далее по тексту мотив уз—оков—веревки встречается неоднократно. В следующей несколькими строками ниже фразе «свивая славы обаполы сего времени» первое слово имеет значение «связывать», а роль кусков веревки играет слава двух половин времени.

Киевские бояре, говоря Святославу о судьбе его плененных пле­мянников, произносят фразу: «опутоша въ путины железны». Фра­за, содержащая «путы железные», аналогична книжным выражени­ям о «юже». Параллельные места словам бояр звучат так: «вязахуть и ужи железны и путы» (Евангелие), «съпадоша ему ужа железная» («Апостол») (14, 65 и 70).

Особый интерес представляет то, что «спрятанное» в тексте поэмы под иным обликом слово «юже» и образ «пут железных» принадлежат перу Киевлянина.

В последний раз мотив связывания звучит в словах Кончака: «соколца опутаеве красною дивицею».

Учитывая образный строй «Слова» и характер параллельных мест, за­мена «иже» на «юже» из-за последующих трансформаций текста возможна.

Следует учитывать, что рассматриваемое нами «иже» стояло уже в редакции Монаха. Именно это «иже» послужило ему образцом для фор­мирования близстоящей фразы «Мстиславу иже (го есть который,) заре­за Редедю».

Разнобой сходных по звучанию слов «иже» и «юже» в двух сходных по конструкции фразах звучал бы чересчур дисгармонично для столь высокой по стилю поэмы. Либо Монах не понял значения слова в поэме своего предшественника, либо замена «юса большого» произошла при переписывании до того, как рукопись попала к нему.

Первую строку зачина логичнее начать с обращения «братие», как это сделано в евангельском тексте, на котором эта фраза основывается. В «Апостоле» Петр, ставший по вознесении Христа главой иерусалимской общины христиан, в день Пятидесятницы произнес:

«Мужие и братие, достойно есть рещи кь вамь с дрьзновениемъ о патриярсе Давиде» (14, 69).

В строфе преобладает мотив парности — Владимир и Игорь, ум и сер­дце, дух и полки, земли половецкая и русская. Все пары соединены или союзом «и», или каким-то иным способом (от... до, на... за). Только третья пара никак не связана. Здесь более всего подходит союз «и», фигурирую­щий в соседних строках. Восстановим случайно утраченный при перепи­сывании союз, первоначально соединявший пятую и шестую строки.

Произведя три корректировки, получим такую строфу:

Братие почнем же повесть сию

отъ стараго Владимера до нынешняго Игоря

юже истягну умь крепостию своею

и поостри сердца своего мужеством

наплънився ратнаго духа

и наведе своя храбрыя плъкы

на землю половецькую за землю руськую

Начальные буквы строк образуют акростих «Боюинин», то есть Боянов, хотя имя в транскрипции автора звучало несколько иначе, чем в дошедшем до нас тексте.

Третью и четвертую буквы акростиха можно принять за комплексное обозначение «юса большого йотированного». С этой поправкой звучание имени приблизится к его передаче современными буквами как «Боюнин».

В списках «Задонщины» имя певца приводится как в форме «Боянъ», так и в форме «Боюн». В искаженном виде оно отразилось в вы­ражениях «бойнаго гудца», «буйными (буяни) словесы», слове «боярин».

Создается впечатление, что в используемых автором «Задонщины» тек­стах имя киевского гудца бытовало в разных формах — как с буквой «я», так и с разными видами юсов. При этом деградация «йотированного юса» в «я» происходила значительно легче, чем в обратном направлении.

Боян — болгарское имя. Во времена близкие к написанию «Слова» оно известно в Киеве и Новгороде в своей болгарской форме (22, т. 1, 147‒153). Возможно, юсовые звучания возникали в некоторых случаях при склонении имени.

Но не будем отвлекаться на звуковые оттенки букв. Главное для нас то, что Киевлянин называл себя Бояном, независимо от того, какая бук­ва стояла в середине его имени.

8. АКРОСТИХ МОНАХА

Рассмотрим зачин Монаха:

Не лепо ли ны бяшетъ братие

начяти старыми словесы

трудныхъ повестий

о пълку Игореве Игоря Святъславлича

начати же ся тъй песни по былинам сего времени

а не по замышлению Бояню

Этому зачину близка речь великого князя киевского Мстислава Изяславича, помещенная в Ипатьевской летописи под 6678 (1170) годом: «...а лепо ны было братье възряче на Божью помочь и на молитву пресвя­тое Богородицы поискать отецъ своих и дедъ своихъ пути и своей чес­ти» (8, 538).

Братья ему ответили:

«Богъ ти брате помози в том оже ти Богъ вложил таку мысль в сердце а нам дай Богъ за крестъианы и за Рускую землю головы свое сложити и к мученикомъ причтеномъ быти» (8, 538).

Этот диалог настолько поразительно схож со словарным составом и образным строем «Слова», его началом и концом, что понятен энтузиазм Рыбакова, искавшего среди авторов Ипатьевской летописи автора «Сло­ва». Если бы эта запись оказалась в статье более поздней, чем 1185 год, то все были бы уверены, что здесь не обошлось без влияния «Слова». Но нас пока интересуют мелкие детали.

Монолог Мстислава Изяславича или источник, лежавший в его осно­ве, использовался Монахом. Выделенная цитата начинается с предлога «а». Добавив этот предлог в зачин Монаха, получим еще один акростих:

А не лепо ли ны бяшетъ братие

начяти старыми словесы

трудныхъ повестей

о пълку Игореве Игоря Святъславлича

начати же ся тъй песни по былинам сего времени

а не по замышлению Бояню

Монах называл себя Антоном.

Исчезновение первой буквы можно объяснить утратой инициала. При восстановлении этого акростиха пришлось делать меньшее количество изменений дошедшего до нас текста, что объясняется отсутствием редак­торских правок, так как Монах-Антон был последним в ряду составите­лей поэмы.

Объективности ради нужно отметить, что в параллельных местах иных памятников письменности предлог «а» отсутствует.

«Апостол»: «Не лепо есть намь оставльше слово Божие служити трьпезамь», «лепо ли есть жене откръвеною главою» (14, 69).

«Повесть о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия: «не лепо бо ему преяти от таковаго отца владычество безъ боя», «лепо при брани убиену быти» и др. (14, 77).

9. АКРОСТИХ СЕВЕРЯНИНА

Приведем зачин Северянина:

Комони ржуть за Сулою

звенить слава въ Кыеве

трубы трубять въ Новеграде

стоять стязи в Путивле

Игорь ждетъ мила брата Всеволода

Текст Ходыны дважды редактировался — сначала Киевлянином, за­тем Монахом. Если в зачине и стояло акростишное имя автора, то оно превратилось в руины. Но и в руинированном состоянии из всего древне­русского именика набор букв, входивших в былой акростих, можно сбли­зить только с именем Константин в одной из простонародных форм.

В летописях этого периода простонародные варианты имени Констан­тин звучат как «Къснятко», «Коснятко», «Къстяжка», «Конятко». Ин­тересна последняя форма имени своим «конским» звучанием, так как зачин Ходыны начинается со слова «комони», то есть кони.

В данной строфе ряд динамичных по своей природе образов (ржание коней, колокольный звон славы, звуки боевых труб) заканчивается ожи­данием Игоря. Динамика событий подчеркивает томление князя в ожи­дании любимого брата. Резким диссонансом является статическая сцена стоящих в Путивле боевых флагов. Здесь явное искажение текста.

Путивльские стяги первоначально находились в движении. И не в простом движении. Все предыдущие образы имеют яркую звуковую ок­раску. Стяги, как это ни странно, в таком ряду также должны звучать. В древнерусском языке только одно слово, будучи созвучным слову «сто­ит», содержит и мотив движения, и мотив звучания. Это слово «настав».

В «Русской правде» слово «наставъ» употребляется в качестве при­бавки меда, положенной дающему мед взаймы по его возвращении. Гла­гол «наставлять» («надставлять») означает прибавить что-то сверху, на­растить, увеличить.

В переносном значении «наставлять» означает учить, руководить (7, 336; 5, т. 2, 474). В церковно-славянской письменности слово «наставити» имело дополнительное значение «показывать путь», «вести куда-либо» и т. п. (3, 354).

Выражение «наставе стязи» могло означать как поднятие знамен, так и указание на направление похода. В изложении строка звучала бы так: «вздымаются стяги в Путивле, говоря путь кажут».

Редактор или переписчик не понял этого выражения и заменил на более привычное — «стоят стяги».

В Кирилло-Белозерском и Синодальном списках «Задонщины» о стя­гах говорится, что они «чудно стоят» (1, 233 и 250). Всем понятное вы­ражение «стоят стяги» вряд ли потребовало бы такой расшифровки. Мож­но полагать, что словами «чудно стоят стязи» было передано маловразу­мительное для автора «Задонщины» «наставе стязи».

Говорящие стяги находим далее по тексту «Слова»: «стязи глаголютъ — половци идуть». Эта фраза из описания похода, то есть слова того же Северянина.

Если вторую строку по примеру окружающих строк мы начнем с подлежащего, то получим следующий акростих:

Комони ржуть за Сулою

слава звенить въ Кыеве

трубы трубять въ Новеграде

наставе стязи в Путивле

Игорь ждетъ мила брата Всеволода

Акростих «Кстни» уже значительно ближе к имени Константин. Для того чтобы приблизить акростих к древнерусским формам этого имени, нужно третью и четвертую строки поменять местами. Тогда Игорь ока­жется в своем Новгороде-Северском, а не в Путивле, где княжил его сын Владимир. Такое расположение строк более соответствует исторической действительности. Над строфой поработал редактор.

Перестановка строк — не единственная редакторская правка. В стро­фе описана образная перекличка городов, из которых выходили участ­ники похода.

Ковуи, посланные черниговским князем Ярославом Всеволодовичем в помощь Игорю, были тюркскими кочевниками на службе черниговско­го князя. Обычно таких служилых степняков (ковуи, торки, берендеи и др.) селили по границе со степью для охраны русских земель от полов­цев. Сула была пограничной рекой.

Первую строку строфы следует связать с кочевыми ковуями, у кото­рых не было своего города. Почетное первое место связано с тем, что ковуи олицетворяли участие в походе Ярослава, сюзерена Игоря.

Второе по значимости место, судя по номеру строки и упоминанию славы, отдано Киеву, воинов из которого в войске Игоря не было. Появ­ление Киева, заменившего один из городов участников похода, следует приписать Киевлянину.

Из участников похода следующим по рангу после самого Игоря был его брат Всеволод. Можно предположить, что в поэме Северянина вместо Киева стоял город Всеволода.

Стольным городом Всеволода был Трубчевск. Но как это ни покажется странным, мы должны отдать предпочтение Курску. Дело в том, что далее по тексту выступление Всеволода в поход связано с входившим в состав его княжества Курском, а основными воинами князя названы куряне.

В строфе отсутствует город Святослава Ольговича, княжившего в Рыльске. Строка с Рыльском выпала, чему способствовала ранняя смерть Святослава, так и не вернувшегося из похода домой.

По законам того времени Святослав Ольгович был знатнее своего дво­юродного брата Владимира Игоревича, так как был сыном старшего из Святославичей. Но в предполагаемом имени лакуна находится после строки включавшей упоминание Путивля. Видимо, у Святославичей сирота Свя­тослав пользовался меньшим почетом, нежели сын главы клана Владимир.

Становится понятной причина перестановки строк. Игорь в Новгороде-Северском ожидает остальных князей. Зрительно-звуковая перекличка го­родов идет в порядке старшинства, пока не достигает города главы похода, из которого трубными звуками приветствуются остальные выступающие рати.

Киевлянин, редактируя текст, оставил без внимания непонятных ему коней из Засулья и выбросил строку, посвященную городу умершего к тому времени Святослава. Внедрив на почетное место Киев, он столкнулся с таким рядом городов: Киев, Путивль, Новгород-Северский. Сложная композиция переклички городов оказалась нарушенной, а с обычной для того времени точки зрения менее знатный Путивль должен был следовать за Новгородом-Северским. Строки пришлось поменять местами.

Утраченная строка содержала «звучащий» мотив. Судя по мелодии строфы (спад и нарастание), звучание это должно быть более слабым, чем в последней строке, где наступает музыкальный апофеоз. По силе звука утраченный голос Рыльска можно сопоставить со звенящей славой.

Из музыкальных инструментов, сопровождавших выступление войск, наряду с трубами самыми известными являются ударные инструменты. В старославянской письменности известны тимпаны, которые были разных типов. Одни представляли собой вид барабана с натянутой на медную полу­сферу кожей, другие — вид бубна, обвешанного погремушками, третьи — вид двух металлических тарелок, ударяемых друг о друга (7, 719; 3, 708).

Тимпаны, восходящие к египетским систрам, имели звук не такой пронзительный, как у труб. Звуки тимпанов, извлекались посредством удара металла о металл, так же, как и звуки колоколов или заменявших колокола бил. Сопоставление со звенящей колоколами славой позволяет отдать предпочтение тимпанам в виде металлических тарелок.

В «Задонщине» в сходной перекличке городов наряду со ржущими конями, трубящими трубами, звенящей славой, стоящими стягами упо­минаются бьющие бубны (1, 224; 2, 199). Бубны, судя по всему, замени­ли архаичные для эпохи Куликовской битвы тимпаны. При этом, не зная о разнообразии древних тимпанов, переводчик избрал иной вид ин­струмента, так как отождествление тимпанов именно с бубнами обычно для поздних памятников письменности.

В акростихе на месте первой буквы строки явно стояло «я». Из му­зыкальных образов искомому наиболее всего соответствует выражение типа «яро (быстро) бряцати (ударять) в тимпаны». Но оно слишком длинно и не вписывается в метрический строй строфы. Можно предположить, что использовалось более лаконичное выражение «ярити тимпаны», то есть убыстрять звон тимпанов.

После всех умозрительных уточнений строфа примет вид:

Комони ржуть за Сулою

слава звенить въ Курске

наставе стязи въ Путивле

ярити тимьпаны въ Рыльске

трубы трубять въ Новеграде

Игорь ждетъ мила брата Всеволода

Предполагаемый акростих имел форму «Ксняти», то есть Константи­нов. Крестным именем Северянина-Ходыны было Константин.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1.  Адрианова-Перетц В. П. Задонщина (Опыт реконструкции авторс­кого текста) // Труды Отдела древне-русской литературы, т. VI. М. — JL, 1948.
2.  Адрианова-Перетц В. П. Задонщина. Текст и примечания // Тру­ды Отдела древне-русской литературы, т. V. M.-JL, 1947.
3.  Благова Э., Цейтлин Р. М. и др. Старославянский словарь (по ру­кописям X—XI вв.). М., 1994.
4.  Грицков В. В. Сказания русов, ч. 2 «Слово о полку Игореве» // Киммерийский центр, вып. 7, М., 1992.
5.  Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка, тт. 1‒4. М., 1981-1982.
6.  Дмитриев JI. А. История первого издания «Слова о полку Игоре­ве». М.-Л., 1960.
7.  Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993.
8.  Ипатьевская летопись // Полное собрание русских летописей, т. 2. М., 1998.
9.  Ироическая песнь о походе на половцовъ удельнаго князя новагорода-северскаго Игоря Святославича, писанная стариннымъ русскимъ языкомъ въ исходе XII столетия съ переложениемъ на употребляемое ныне наречие. М., 1800.
10.  Лаврентьевская летопись // Полное собрание русских летописей, т. 1. М., 1997.
11.  От Нестора до Фонвизина. Новые методы определения авторства. М., 1994.
12.  Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980.
13.  Пекарский П. Слово о полку Игореве по списку, найденному между бумагами императрицы Екатерины II // Записки Императорской Акаде­мии наук, т. V, приложение 2. СПб., 1864.
14.  Перетц В. Н. К изучению «Слова о полку Игореве». Л., 1926.
15.  Радзивиловская летопись // Полное собрание русских летописей, т. 38. Л., 1989.
16.  Слово о полку Игореве. М., 1985.
17.  Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святославля, внука Ольгова. Сост. Горский А. А. М., 2002.
18.  Татищев В. Н. История Российская, тт. 1‒3. М.-Л., 1962‒1964.
19.  Фасмер М. Этимологический словарь русского языка, тт. 1‒4. М., 1996.
20.  Франчук В. Ю. Мог ли Петр Бориславич создать «Слово о полку Игореве»? (Наблюдения над языком «Слова» и Ипатьевской летописи) // Труды Отдела древнерусской литературы, т. XXXI. JL, 1976.
21.  Франчук В. Ю. Посольские отчеты Петра Бориславича // Иссле­дования по древней и новой литературе. JI., 1987.
22.  Энциклопедия «Слова о полку Игореве», тт. 1‒5, СПб., 1995.

Село Быково

7 ноября 2004 г.