Русский наёмник на византийской службе получал в год 30 милиарисиев, или в пересчёте на древнерусские деньги чуть больше 2,5 гривны кун серебра. (15, 183) Византийский рядовой воин в случае бедности получал от общины для своего снаряжения и содержания в походе 18,5 номисмы, то есть 18,5 милиарисиев. (11, 381) Воинский труд его при этом не учитывался, так как он отбывал государственную повинность. Уровень оплаты местных воинов и русских наёмников был довольно близким.
Согласно летописям, Олег Вещий потребовал от византийцев дань в 12 гривен на каждого воина. (29, 20) Летописец прихвастнул, заменив две гривны на 12. В старших летописях варяги, после того как помогли Владимиру Святому победить его старшего брата Ярополка и захватить Киев, потребовали выкуп:
«Посем реша варязи Володимеру: «Се град наш, мы прияхом. Да хощем окуп имати на них, по 2 гривне от человека». И рече им Володимер: «Пождите им за месяц, даже выкупы соберут»». (29, 39)
Летописец преувеличил жадность варягов и хитроумность Владимира, не заплатившего им ничего. Варяги потребовали не выкуп за каждого киевлянина, а вознаграждение на каждого воина. В легенде образцом для величины выкупа была взята величина дани, затребованная Олегом Вещим. Скорее всего, варяги получили обычное годовое жалование русского воина, находящегося на собственном иждивении, то есть одну гривну кун. Желающих же получать по две гривны в год отправили на службу в Византию.
Пселл пишет о том, что русы изготовили большие и малые челны. А. Поппэ отыскал известие о бытовании древнерусских ладей двух типов - малых и великих. (18, 198) А. А. Куник подметил, что византийские авторы говорят о флоте Владимира Ярославича, состоявшем из моноксил-однодеревок. В летописях же упоминается два вида судов — ладьи и корабли. А. А. Куник:
«В русском языке слово корабль рано стало означать морское судно, тогда как под словом ладья обыкновенно разумелась парусная лодка. Что летописец делал различие в употреблении этих корабельных названий, видно из того, что для обозначения греческих кораблей он прибегнул к заимствованному слову «олядь»». (13, 58-59)
Заимствование было из болгарского языка, где есть слово «олядь», восходящее к греческому обозначению корабля «хеландион». У Владимира и некоторых иных участников похода были более крупные суда, нежели у рядовых воинов. (13, 59)
В старших летописях в описаниях походов Олега Вещего и Игоря Старого упоминаются как корабли, так и ладьи. В поздних летописях корабли иногда заменяются на ладьи. Летописцы не делали большого различия между этими названиями. Но всё же прослеживается тенденция именования кораблями судов знати, а ладьями — судов простых купцов.
В поход на Царьград Олег снарядил корабли, а в его договоре говорится о ладьях, гружёных товаром-рухлядью. В описании морского похода Игоря Старого 6449 года применён греческий термин «скедия», который родственен словам, обозначающим судно, корытообразный сосуд, выдолбленный из дерева. (5, 1133–1134) Перед нами обозначение долбленки, то есть однодеревки. Скедия — синоним моноксилы. Термин был заимствован вместе с описанием похода из какого-то греческого сочинения. Далее по тексту скедии заменены на ладьи.
Император Константин VII Багрянородный в написанном в середине X века сочинении «Об управлении империей» сообщает о преодолении росами-русами днепровских порогов на «речных судах». (12, 38) Далее он приводит более подробный рассказ о плаваниях русов и называет их суда моноксилами (однодеревками) и скафидиями (долблёнками), которые славяне рубят в своих горах зимой. (12, 44–46) Император отмечает неприспособленность этих судов для морского плавания:
«И если море,как это часто бывает, выбросит моноксил на сушу, то все (прочие) причаливают, чтобы вместе противостоять пачинакитам (печенегам. — В. Т.)». (12, 51)
Малые ладьи тождественны однодеревкам византийских писателей. В этом они близки позднейшим чайкам запорожских казаков, основой которых был выдолбленный ствол одного дерева, с бортами из досок.
В описании похода 6452 года говорится о ладьях, но крымские корсунцы, то есть жители Херсонеса, в послании императору речь ведут о кораблях. В договоре Игоря Рюриковича вначале оговаривается право великого князя и бояр посылать в Константинополь корабли, а затем - право простых русов получать продукты на обратную дорогу, совершаемую в ладьях. Греческое торговое судно при этом названо куварой. В статье 6488 года в речи библейского царя Соломона упоминается торговый корабль, судя по контексту — царский.
По рекам русы плавали на ладьях. На ладьях прибыл Олег Вещий к Киеву из Новгорода, а древлянские послы — к великой княгине Ольге после убийства Игоря. В её эпоху в рассказе о печенежской осаде Киева упоминается ладейный флот русов на Днепре. Святослав после русско-византийской войны поднимался по Днепру до порогов в ладьях. В статье 6493 года описан ладейный поход Владимира Святого на болгар. Поход состоялся в 986 году. Русы пришли на помощь болгарам и вместе с ними разгромили византийскую армию Василия II под Сардикой — современной Софией. (6, 65) Вглубь Болгарии русы добирались по рекам. В сражении под Любечем 1017 года на ладьях перевозили новгородцев через Днепр. Осенью 1018 года по приказу новгородского посадника Константина Добрынича были пробиты ладьи, приготовленные к походу на Киев. На ладьях ходил Ярослав Мудрый на мазовшан в 1044 году.
Только в летописном рассказе об убийстве Глеба Владимировича говорится, что князь плыл по Днепру в корабле. Но в более ранних описаниях этих событий находим иное. В «Сказании о Борисе и Глебе» Илариона читаем:
«Ста (св. Глеб. — В. Т.) на Смядине в кораблици». (9, 51)
Название судна приведено в уменьшительной форме. В более позднем «Чтении о святых мучениках Борисе и Глебе», написанном Нестором, в названиях заметны различия:
«Они (преследователи св. Глеба. — В. Т.) же абие вследова в кораблечи борзы, гнаша по святем Глебе дни многы. И уже им приближающимся к ним, и узреша иже беша с святым напрасно корабле исходяще на ня, взяша оружие своя, хотяща противитися им. Святый же Глеб моляше я… и аз в своем корабли иду посреде рекы, и они (преследователи. — В. Т.) да придут ко мне… Ока(я)ннии же тии, видевше корабль един посреде рекы пловущ и святого в нем сущ, устремишася по нем… И се нечестивии приближишася и, имше корабль ключи и привлекоша к себе, а иже беша о святом корабли, то ти положе весла седяще, сетующеся и плачющеся по святом…
Старейшина же ту абие повеле отроком уготовати кораблец и тако вземше тело святого Глеба, со свещами и с темьяном и с великою честью несоша в кораблец, ти тако отплыша». (9, 99-101)
Судно преследователей названо «кораблечи», а далее «корабль». Перевозили тело святого в Киев на «кораблеце». Судно Глеба везде названо «корабль». Обращает на себя внимание явно испорченная фраза «корабль ключи». Современные переводчики пытаются переосмыслить её как указание на то, что преследователи зацепили судно крючьями. Первоначально стояло «кораблючи», то есть слово, обозначающее княжеское судно, было жано в уменьшительной форме.
Иларион-Никон в путешествиях в Тмутаракань плавал как на речных, так и на морских судах. Нестор же с юности жил в монастыре, и о его странствиях по морю ничего не известно. Из почтения к святому он стал называть его судно кораблём. Не поняв предшествующий текст, один раз он назвал кораблём и судно преследователей. Редактор диктовал поправки переписчику, и тот, не разобравшись, отсечённый конец слова «кораблючи» превратил в созвучное слово «ключи».
Речные суда именовались ладьями и кораблецами, то есть корабликами. Они были меньше морских кораблей. Сведения об их вместимости находим в рассказе о прибытии в Киев древлянских послов. Радзивиловская летопись:
«И послаша деревляне лучшии мужи числом 20 ко Олзе в лодьи, и присташа под Боричевым в лодьи… И заутра Олга седяше в тереме, посла по гости, и придоша к ним, глаголюще: «Зовет вы Олга на честь великую». Они же реша: «Не едем на конех, ни на возех, понесите ны в лодии»… И понесоша в лодии. Они же седяху в перегбех в великих сустогах, гордящеся. И принесоша я в лодья на двор ко Олзе, несша, вринуша в яму с лодьею». (29, 29)
Посольство прибыло на одной ладье. На этой же ладье послов, одетых в парадные одежды, в плащах с металлическими пряжками-сустогами, понесли в град, где бросили в приготовленную яму. Ладья вмещала 20 человек. На корабле же у Олега Вещего было по 40 воинов, или вдвое больше. (29, 20)
Буря затронула преимущественно ладьи рядовых воинов. Знатных воинов пострадало мало, и их забрали уцелевшие суда. Вышате пришлось добровольно высаживаться на берег потому, что потребовался предводитель. Простые воины плыли на малых ладьях, более уязвимых во время шторма, и жертвой непогоды стали преимущественно они. Знатные дружинники плыли на больших ладьях, то есть на кораблях, которые были более устойчивы к морскому волнению.
В армии Владимира Ярославича было 10 000 человек. Михаил Атталиат писал о 400 русских челнах. (24, 281) Исходя из летописного количества высадившихся на берег на ладьях было 6000 воинов, а на кораблях — 4000. В походе 1043 года приняло участие 400 судов, включая 100 кораблей по 40 человек и 300 ладей по 20 человек.
Михаил Пселл пишет о золотоносных источниках, Иоанн Скилица сообщает о требовании русов выплатить по три литры золота на каждый их отряд или воина. Использованное в рукописи слово отсутствует в греческом языке, поэтому одни исследователи сближают его с наиболее созвучным словом «stratoz» — «отряд»; другие — со «stratiothz» — «воин». (18, 188) Но слово «стратос» не обозначало отряд. Оно переводится как «войско», или в переносном значении «толпа, множество, полчище». (5, 1160) Выражение «по три литры золота на каждое войско» вызывает недоумение, так как войско было одно. Подстановка современными переводчиками слова «отряд» — правдоподобная трактовка загадочного слова.
Одна литра золота, или золотой византийский фунт, равнялась 72 золотым солидам. Солид первоначально весил 4,55 грамма, так же как и милиарисий. Реальный же вес этой золотой византийской монеты был несколько меньше — 4,4–4,45 грамма. (7, 337)
Семьдесят два серебряных милиарисия составляли одну литру серебра, или серебряный фунт. Серебряный милиарисий и золотой солид в источниках иногда называли одинаково - номисмой, то есть монетой. Это зачастую запутывает позднейших исследователей. Монеты были примерно одинакового веса, но разного достоинства.
Карамзин отмечал, что на серебряном сребренике Ярослава буквы «маи» являются аббревиатурой греческого выражения «megalosarxontoznomisma» — великого князя монета. (10, примеч. II, 56) Сребреник по весу был меньше милиарисия и равнялся арабскому дирхему в 2,823 грамма. Русы в это время были под сильным воздействием византийской культуры, и поэтому именование номисмами серебряных монет следует связать с византийскими обычаями.
Название «милиарисий» восходит к обозначению 1/1000 золотой литры. (7, 337) В Средневековье в западноевропейских странах одна золотая монета равнялась одному серебряному фунту. Так что одна литра золота равнялась 5184 милиарисиям и номинально в Византии действовало соотношение стоимости золота к серебру 1:72. По сравнению с Античностью оно возросло, так как в Древнем Риме золотой солидус в 5,46 грамма соответствовал серебряной либре в 327,45 грамма, то есть соотношение было 1:60.
На Руси золото ценилось выше, чем в Византии, и действовало соотношение 1:96. Во Флоренции в 1252 году стал выпускаться золотой флорин весом 3,53 грамма, равный одной либре серебра в 339,51 грамма, то есть соотношение было 1:96,18. Позднее установилось более высокое соотношение. (31, 84-88) Стоимость золота относительно стоимости серебра возрастала.
Три литры золота равнялись 15 552 серебряным милиарисиям, или годовому жалованью 518 русских наёмников. Но в пересчёте на русское соотношение золота и серебра три литры составляло годовое византийское жалованье 691 наёмника. Русы эпохи Олега требовали дани в две гривны кун, составлявших 23,26 серебряного милиарисия, то есть меньше указанного Константином Багрянородным византийского жалованья. В этом случае три литры золота обеспечивали выплату дани из расчёта на 891 воина, что близко 1000 воинов.
Русская армия делилась по десятеричному принципу на десятки, сотни, тысячи. Судя по данным Скилицы, под отрядом понималась тысяча. На каждую тысячу десятитысячного войска Владимир потребовал по 3,37 литры золота, или 33,7 литры на всё войско. В византийских сочинениях отразились округлённые цифры.
При выплате 1000 серебряных милиарисиев экипаж русского судна из расчёта обычного жалованья наёмника составлял 33 человека. Для экипажа в 40 человек русы могли потребовать по 1200 милиарисиев на судно, для экипажа в 20 человек — 600 милиарисиев. В пересчёте на две гривны кун 1000 милиарисиев составляли жалованье 43 воинов, то есть примерно равнялись дани на 40 человек — экипаж корабля. Всё это говорит о том, что русы требовали дань из расчёта по две гривны на человека.
Находившийся при императоре Пселл знал о величине затребованной дани в 30 литр золота на всё войско, но за счёт двусмысленного применения архаичного денежного термина и указания на золотоносные источники попытался создать у читателя иллюзию того, что русы потребовали по 1000 золотых солидов на судно, или почти 14 литр золота на одно судно. Эта сумма многократно превышала обычную оплату 40 русских наёмников, что дало повод хронисту обвинить русов в наглости и злонамеренности. На самом же деле русы потребовали по 13 золотых солидов на корабль, или менее одной пятой части литры золота. Размер требуемой дани был преувеличен хронистом почти в 80 раз.
Но и Скилица, используя необычное обозначение, добивался такой же двусмысленности, как и Пселл. Напирая на чрезвычайную завышенность требований, он создавал у простого читателя иллюзию того, что варвары потребовали по три литры золота на каждого воина. Перед компетентным читателем можно было оправдаться тем, что здесь подразумевалась войско или одна из толп варварского войска. Игра на двусмысленности слов и выражений процветала у греков со времён античных софистов.
Тридцать литр золота эквивалентны 155 520 серебряным милиарисиям или 700 килограммам серебра. Французский король Карл Лысый в 845 году выкупил захваченный норманнами Париж за 7 000 фунтов серебра, что составило 2855,51 килограмма серебра. (14, 45) Англичане несколько раз платили норманнам дань, так называемые датские деньги, которая увеличилась с 10 000 фунтов в 991 году до 72 000 фунтов в 1016 году. (3, 111–112) Так что для более богатой Византии запрошенная сумма не была фантастической. На собственную армию в ней тратилось значительно больше.
После низложения в апреле 1042 года императора Михаила V Калафата у его дяди Константина из тайника властями было изъято 53 кентиария золота. (18, 202) Один кентиарий равнялся 100 литрам, или 32,745 килограмма. В пересчёте золотой запас Константина составлял более полутора тонн золота.
Один кентиарий золота в три раза превышал запрошенную русами дань. Ничтожной части средств, захваченных Константином IX у свергнутых им предшественников, хватило бы, чтобы уладить конфликт.
Русы прибыли, когда с мятежом Георгия Маниака было уже покончено. Лишившись союзников, они не выказали желания воевать с византийской армией и потребовали умеренной дани на покрытие трудов и издержек на поход.
Нападение русов было неожиданным, поэтому сомнение вызывает следующий рассказ Скилицы:
«Живущих в столице скифских купцов, а также тех, кто находился здесь ради союзнической дружбы, он (Константин IXМономах. — В. Т.) рассеял по фемам, чтобы не возник внутри какой-либо заговор, как к тому располагали время и обстоятельства». (18, 188)
Произошло это якобы после того, как на мирные предложения византийцев русы дали надменный ответ и отчаявшийся договориться император был вынужден принять защитные меры.
В ночь на 12 июня, да и в сам день битвы, Константину IX было не до русских купцов. К тому же в 1040-х годах произошёл разгром пристаней и складов русского монастыря Ксилургу на Афоне. (1, 19) Исследователи связывают это событие или с походом Владимира Ярославича, или с поражением восстания Георгия Маниака, в котором приняли участие наёмники-русы. (20, 83) От Константинополя до Афона было два дня морского пути. По империи прокатилась волна погромов русских общин, занявшая значительно больше времени, нежели скоротечные июньские события.
Мономах признавал какую-то вину перед русами, но считал это малостью, из-за которой не стоило начинать войну. Выселение русских купцов и воинов-наёмников следует сопоставить с выдвинутой тем же Скилицей причиной войны — гибелью знатного русского купца на рынке. Эта гибель по времени значительно отстояла от русского нападения, раз была выдвинута византийскими писателями в качестве повода для сбора русами огромной армии и её выдвижения в поход.
Во время осады Константинополя крестоносцами весной 1204 года из столицы были выселены все католики. (20, 85) Бар-Гебрей писал о том, что после воцарения Константина IX вина за восстание 1044 года была возложена на живущих в Константинополе арабов, евреев и германцев. Поэтому было велено выселить всех иноземцев, обосновавшихся в столице за последние 30 лет. Дата восстания приведена с ошибкой, так как около этого времени было только одно восстание - в апреле 1042 года, во время которого был свергнут Михаил V. (17, 251) Красочное описание событий оставил Пселл:
«Когда повсюду распространился слух о новых бедах императрицы (сосланной Зои. — В. Т.), город явил собой зрелище всеобщей скорби. Как в дни великих и всеобщих потрясений все пребывают в печали и, не в силах прийти в себя, вспоминают о пережитых бедах и ожидают новых, так и тогда страшное отчаяние и неутешное горе вселились во все души, и уже на другой день никто не сдерживал язык — ни люди вельможные, ни служители алтаря, ни даже родственники и домочадцы императора.
Проникся великой отвагой мастеровой люд, и даже союзники и иностранцы — я имею ввиду тавроскифов и некоторых других, которых цари обычно держат при себе, — не могли тогда обуздать своего гнева. Все готовы были пожертвовать жизнью за царицу.
Что же до рыночного народа, то и он распоясался и пришёл в возбуждение, готовый отплатить насильнику насилием. А женское племя… но как я расскажу о нём тем, кто не наблюдал всего этого собственными глазами? Я сам видел, как многие из тех, кто до того никогда не покидал женских покоев, бежали по улицам, кричали, били себя в грудь и горестно оплакивали страдания царицы или носились как менады и, составив против преступного царя изрядное войско, кричали: «Где ты, наша единственная, душой благородная, лицом прекрасная? Где ты, одна из всех достойная всего племени госпожа, царства законная наследница, у которой и отец — царь, и дед, и деда родитель? Как мог безродный поднять руку на благородную и против неё замыслить такое, чего ни одна душа и представить себе не может?»
Так они говорили и ринулись ко дворцу, чтобы спалить его, и ничто уже не могло их остановить, ибо весь народ поднялся против тирана. Сначала они по группам и поотрядно построились к битве, а потом вместе со всем городом целым войском двинулись на царя.
Вооружены были все. Одни сжимали в руках секиры, другие потрясали тяжёлыми железными топорами, третьи несли луки и копья, простой же народ бежал беспорядочной толпой с большими камнями за пазухой или в руках…
Царь в то время находился во дворце и сначала не проявлял никакого беспокойства по поводу происходящего. Подавить восстание он намеревался без пролития крови. Но когда начался открытый бунт, народ построился по отрядам и составил значительное войско, он пришёл в страшное волнение и, оказавшись как бы в засаде, не знал, что и делать. Выйти опасался, но осады боялся ещё больше, союзных отрядов у него не было, послать за ними было тоже нельзя. Что же касается вскормленных во дворце наёмников, то часть их колебалась и уже беспрекословно не слушалась его приказов, а часть взбунтовалась, покинула его и присоединилась к толпе». (24, 61–62)
Русы-тавроскифы приняли активное участие в беспорядках. Об этом же говорит упоминание секир — их традиционного вооружения. Взбунтовалась также часть дворцовых телохранителей. Чуть ранее Пселл называет их скифами:
«Охрану своей персоны он (Михаил V Калафат. — В. Т.) передал купленным им раньше скифским юношам — все это были евнухи, знавшие, чего ему от них надо, и пригодные к службе, которую он от них требовал. Он смело мог положиться на их преданность, особенно после того, как удостоил их высоких титулов. Одни из них его охраняли, другие исполняли иные приказы». (24, 57)
Наиболее преданную часть гвардии Михаила V составляли русские и болгары, которым император ранее поручил арестовать и отправить в ссылку патриарха Алексея Студита. (18, 212) Под скифскими юношами подразумеваются русские и болгарские евнухи, занявшие во дворце привилегированное положение. Михаил V правил всего четыре месяца. Преданных евнухов он получил в наследство от предшествующего царствования.
Перепуганный Михаил V вернул из ссылки императрицу Зою и с её помощью пытался успокоить осаждавшую дворец толпу. Но симпатии восставших переметнулись на сторону Феодоры. Пселл:
«Между тем восставший, как уже говорилось, народ опасался дурного оборота событий и боялся, что тиран возьмёт над ним верх и всё дело кончится только шумом. В то же время заполучить себе первую царицу (Зою. — В. Т.) он не мог — узурпатор уже успел привлечь её на свою сторону и привести в свою гавань — и потому обратился к её сестре (Феодоре. — В. Т.) — второму побегу царского корня. Толпа не двинулась к ней без порядка и строя, но избрала предводителем одного из её отцовских слуг, родом не эллина, человека отменного нрава, по виду героя, из почтенного и старинного знатного рода, и полками во главе с полководцем отправилась к Феодоре… Они дерзнули вытащить её из церкви, вывели на улицу, облачили в царские одеяния, усадили на коня и, окружив со всех сторон, доставили в великий храм Божьей Премудрости (Софийский собор. — В. Т.). После этого уже не только простой народ, но и все лучшие люди встали на сторону Феодоры, и все тогда отвернулись от тирана и в славословиях стали провозглашать Феодору царицей». (24, 64)
Полководец, возглавивший движение в пользу Феодоры, назван одним из слуг её отца. Эти слуги были описаны Пселлом ранее:
«Окружение же его (Константина VIII. — В. Т.) составляли большей частью те, кого он ещё в детстве велел лишить детородных органов и взял к себе в качестве доверенных и домашних слуг. Эти люди не принадлежали к благородному и свободному сословию, но были чужеземцами и варварами. Получившие от Константина образование и воспитанные им по его образу и подобию, они были удостоены наибольшего почёта и уважения. Позорная участь этих людей искупалась их нравом. Они были великодушны, не жадны до денег, щедры и обладали другими прекрасными и благородными свойствами». (24, 19)
Константин VIII был практически отстранён от государственных дел своим выдающимся братом-соправителем. Самостоятельное его правление продолжалось менее трёх лет, и он при всём своём желании не успел бы дать образование юным евнухам, а затем раздать им государственные должности. Перед нами воспитанники Василия II, которые при его бездеятельном брате захватили всю полноту власти в государстве.
Василий II завёл своего рода янычар государственной службы. Чтобы оторвать их от семьи и личных привязанностей, он забирал малолетних детей у родителей, оскоплял их и обучал. Примером может служить биография Михаила Пселла.
Пселл родился в 1018 году и в 1023 году, то есть во время правления Василия II, пяти лет был отдан в школу. Он был третьим ребёнком скромного константинопольского чиновника. После обучения его приняли писцом в императорскую канцелярию. Пселл не оставил потомства, в его обширном творческом наследии нет следов увлечения женщинами. Он входил в учёный кружок, образовавшийся в начале царствования Константина IX вокруг видного царедворца Константина Лихуда, будущего патриарха. В этот кружок входили Иоанн Мавропод, который был ритором и поэтом, руководившим столичной школой, и два его ученика — Пселл и будущий патриарх Иоанн Ксифилин. Члены кружка приняли обязательство в случае превратностей судьбы принять монашество, что в разное время и сделали. Пселл стал монахом в 37 лет. (24, 200-202)
Всё говорит о том, что Пселл был евнухом, обученным для государственной службы. Небогатые семьи отдавали в специальные школы своих детей, перед которыми открывалась перспектива придворной карьеры. Примером может служить судьба Иоанна Орфанотрофа, который был выходцем из небогатой семьи, евнухом Василия II. (24, 29) Позднее он достиг высоких должностей и привёл к императорской власти брата и племянника.
Страстные протесты Пселла против выскочек, назначаемых без подготовки на высокие должности, делались в защиту этой созданной Василием II системы обучения государственных служащих. Выпускники школ составляли своеобразную касту, к которой Пселл питал симпатию. Она пополнялась как варварами, так и греками из небогатых семей. При всём своём византийском чванстве Пселл делает исключение для варваров — государственных евнухов, находя для них самые тёплые слова при своей общей скупости на похвалу. Хвалит он, как правило, только себя, иногда – своих личных друзей да покровительствовавших ему императоров и вельмож и только изредка - кого-либо другого.
В отличие от Пселла Иоанн Скилица порицает Константина VIII за пренебрежение знатными людьми и дурно отзывается о его любимцах-евнухах, которые «всё наполнили беспорядком и смутой и чуть было не погубили царство». (24, 268)
После Константина VIII смута разразилась только в 1042 году. При сильной власти Романа III и его преемника Михаила IV, опиравшегося на выдающегося администратора Иоанна Орфанотрофа, русские и болгарские евнухи вели себя по отношению к императорам лояльно. Затем они сплотились вокруг Михаила V и, будучи опытными царедворцами, помогли ему избавиться от дяди. Дворцовые русско-болгарские евнухи должны были иметь большое влияние на дворцовую стражу из русов и на иных проживавших в столице русов и болгар. Как только Михаил V решил избавиться от полуболгарки Зои, значительная часть этой болгаро-русской партии выступила на стороне мятежников.
Пришедший к власти Константин IX столкнулся с той же проблемой, что и его предшественник. При неспособных к государственным делам сёстрах-императрицах многие ключевые посты в государстве заняли участники апрельского восстания. Чтобы оттеснить престарелых сестёр от власти, Константину IX было необходимо ослабить позиции их сторонников, и в первую очередь приверженцев Феодоры, среди которых было много иноземцев. Очистка столицы от русов и болгар этому способствовала.
Указание Бар-Гебрея на тридцатилетний срок проживания подлежащих высылке иноземцев ведёт нас к 1012 году. В этом году срок службы в Византии пришедших с Владимиром Святым руссов уже составил 25 лет. Часть их возвращалась на родину, но какая-то часть выходивших в отставку ветеранов за время многолетнего пребывания на чужбине должна была обзавестись там семьями и остаться. С 1012 года в Византии должно было накопиться большое количество русских отставников разных сроков призывов.
Русы у Бар-Гебрея названы германцами. Точно так же другой восточный автор, Ахмед ал-Исфагани, называет нападавших на Константинополь в 1043 году варваров франками-русами. (8, 45) Кроме русов в апрельском восстании приняли участие иные иноземцы – арабы и евреи, которые затем также подверглись репрессиям.
К выселению русов из Константинополя Константин IX мог приступить только после своей коронации 12 июля 1042 года. До этого он находился в ссылке на острове Лесбосе. Из всех кандидатур на роль мужа Зои победил этот ссыльный. Видимо, дело не обошлось без советов проживавшего на острове Иоанна Орфанотрофа и его связей в столичной среде.
В сентябре Георгий Маниак убийством императорского посла дал повод к обвинению в государственной измене и развязал руки столичным властям для расправы с его сторонниками. В ответ в Италии перешли к открытому мятежу, главной ударной силой которого стали русы.
Выселение русов из Константинополя произошло не ранее сентября 1042 года. Привычные к фальсификации исторических событий византийские писатели всё свалили на варваров. Пселл объявил о беспричинном нападении русского флота в силу врождённой злобности северян. Более осторожный Скилица упомянул только один из трагических эпизодов, а вину за само выселение взвалил на русов, по пустяковому поводу напавших на Византию и вынудивших благородных ромеев защищаться. Описанное им выселение скифских купцов на самом деле произошло в феврале 1043 года, как только до столицы дошло известие о высадке войск Георгия Маниака в Диррахии.
В сентябре 1042 года в столице расправились со служилой русской знатью, в феврале следующего года очередь дошла до рядовых русов. Превентивные меры дали свои плоды. Беспорядки в столице марта 1043 года удалось легко подавить, так как русы, наиболее воинственные из сторонников Феодоры, были удалены.
Замолчанные византийскими авторами репрессии следует объяснить не только борьбой за власть придворных партий, но и застарелой ненавистью к русам со стороны рода Склиров, представительница которого стала фавориткой Константина IX, а её родственники были приближены к императоскому двору. Род Склиров играл важную роль в мятеже 987-989 годов, в подавлении которого участвовали русы. Спустя много десятилетий Склирам удалось взять реванш за былые поражения.
Скилица писал о задержке выплаты жалования наёмникам-русам, служившим при Маниаке в Италии. (17, 272) Докатившиеся известия о гонениях на сторонников Маниака в столице также не прибавили популярности Константину IX в итальянской армии. Но была и ещё одна причина для обострения отношений.
Пселл очень уважительно говорит об анонимном полководце, благодаря которому Феодора пришла к власти. Несмотря на варварское происхождение, этот человек был «по виду герой». Хронист питал к нему глубокую личную симпатию. Далее наш аноним вновь появляется в качестве одного из предводителей восставших:
«Тем временем люди Феодоры отправили к царю (Михаилу V Калафату. — В. Т.) отряд стражников во главе с начальником, человеком из благородных. Рядом с ним шёл я — его друг, которого он взял и для советов, и для содействия». (24, 67)
Попав с отрядом стражников во главе со своим другом в Студийский монастырь, Пселл затем стал свидетелем ослепления Михаила V и его дяди Константина.
Только один из византийских полководцев под пером Пселла выглядит весьма достойным человеком и пользуется личной симпатией писателя — Георгий Маниак. Ради него хронист искажает события, приукрашивая своего любимца. Мятежный конец жизни полководца не позволил назвать имя Георгия при описании апрельских событий, но Пселл посредством иносказаний увековечил его участие в столичном восстании.
Пселл, обычно преувеличивавший свою роль в разных событиях, говоря о первых трёх-четырех годах своей карьеры, проявляет поразительную скромность. Сохранились только глухие и противоречивые сведения о том, что за это время он успел побывать писцом в императорской канцелярии и судьёй в двух провинциях-фемах. (24, 200) В 1041 году он возвратился в столицу и поступил служить одним из императорских секретарей. Обстоятельства его дальнейшей жизни описаны гораздо подробнее.
В 1037 году Маниак был отправлен в Италию, а в 1038–1040 годах воевал с мусульманами в Сицилии. Пселл пишет:
«Однако стоило ему (Георгию Маниаку. — В. Т.) добиться успеха, как он тут же, украшенный победным венком, попадал в оковы. Он возвращался к царям победителем и угождал в тюрьму, его отправляли в поход и отдавали под начало ему всё войско, но по обе стороны его уже становились молокососы-военачальники, толкавшие его на путь, идти которым было нельзя, где всё должно было обернуться и против нас, и против него самого.
Он взял Эдессу, но попал под следствие, его послали завоевывать Сицилию, но, чтобы не дать овладеть островом, с позором отозвали назад.
Я видел этого человека и восхищался им. Природа собрала в нём всё, что требовалось для полководца. Рост его достигал чуть ли не десяти стоп, и окружающие смотрели на него снизу вверх, как на холм или горную вершину, видом он не был изнежен и красив, но как бы смерчу подобен, голосом обладал громовым, руками мог сотрясти стены и разнести медные ворота, в стремительности не уступал льву…
Когда у нас отторгли Италию и мы лишились лучшей части империи, второй Михаил отправил его воевать с захватчиками и вернуть государству эту область». (24, 91)
Образ Маниака соответствует героическому виду полководца Феодоры. Пселл отмечает своё личное знакомство с Маниаком и показывает информированность о его делах. Так, иным авторам неизвестно о следствии над полководцем после взятия Эдессы. Слова «против нас» выдают в Пселле соратника. Действия молокососов-военачальников толкали Маниака на неверные поступки, из-за которых страдали как он сам, так и его окружение, включая Пселла. Тёплый отзыв об Италии говорит о личных впечатлениях. Пселл побывал в Италии и мог сделать это только в «тёмный» период своей биографии, то есть во время пребывания там Георгия Маниака. В фемах Лонгивардии и Калаврии, объединённых в один катепанат, Пселл был мелким судейским чиновником.
Но зато второе пребывание Георгия в Италии подано в искажённом виде. Более ранняя отправка Маниака в Италию ещё во время правления Михаила V позволяла сокрыть его участие в апрельском восстании.
Знакомство Пселла с Маниаком состоялось, возможно, ранее итальянской экспедиции. Пселл пишет о том, как он, будучи шестнадцатилетним, путешествовал за пределы столицы с каким-то не названным по имени чиновником. (24, 200) Шестнадцать лет ему было в 1034 году. В конце 1033 года русский отряд в составе армии патрикия Никиты Пигонита принимал участие в захвате восточной крепости Пергри. (20, 77) Так как русами в Малой Азии с 1031 года командовал Георгий Маниак, то он, скорее всего, участвовал и в этом походе. Пселл и Маниак могли познакомиться в Малой Азии.
Георгий Маниак был из славянских сотрудников Василия II и Константина VIII. Но он не был евнухом, так как в этом случае не мог бы претендовать на императорскую корону. Да и весь его мужественный облик не вяжется с образом скопца. К тому же он был женат. В апрельских событиях Маниак стал на сторону Феодоры, сколотив из наёмников-русов и горожан военные отряды.
Во время совместного правления сестёр доставившие им власть русы были в почёте:
«Обе царицы восседали на царском троне как бы в одну линию, слегка отклонявшуюся в сторону Феодоры. Рядом стояли равдухи, воины с мечами и племя тех, кто потрясает секирой на правом плече. Подальше — самые преданные царю люди и распорядители. Их окружала другая стража, рангом пониже первой, самой верной, все с почтительным видом и потупленными взорами. За ними располагался совет и избранное сословие, затем чины второй и третьей степени, выстроенные по рядам и на определённом расстоянии друг от друга». (24, 79–80)
Самой верной стражей цариц были северяне — колбяги, русы и варяги. Но вскоре партия царедворцев, сплотившаяся вокруг Зои, оттеснила Феодору от власти. Георгия Маниака вместе с русами отправили в почётную ссылку в Италию, а Зое подобрали очередного мужа. Для ставшего императором Константина IX Мономаха Георгий Маниак был военным главой враждебной политической группировки и одним из самых опасных соперников в борьбе за власть. Император стал энергично удалять приверженцев Феодоры из столицы и готовиться к схватке с Маниаком.
Примечательны инструкции, данные Парду. Пселл:
«Царь послал людей к Маниаку с приказом не угодить полководцу, не смягчить и не наставить его на путь истинный, но, можно сказать, погубить его, или же, говоря мягче, выбранить его за враждебность и разве что не высечь, не заключить в оковы и не изгнать из города». (24, 92)
Посылая грубого Парда, Константин IX рассчитывал на известную всем несдержанность Георгия Маниака. Само его прозвище переводится с греческого как «бешеный». (5, 780) Парду удалось вывести Георгия из себя, в результате посланец императора погиб, а Константин IX получил повод для открытой борьбы с соперником.
Первой жертвой противостояния стали столичные русы и другие иноземцы. Их обвинили в грабежах и иных преступлениях, совершённых во время апрельского мятежа. Так, во время апрельских беспорядков были разграблены императорский дворец, ряд домов знати, было убито около 3000 человек. При выселении иноземцев из Константинополя были неизбежны разграбление домов и лавок, убийства выселяемых, о чём свидетельствует рассказ Скилицы о гибели знатного русского купца.
Но более существенным было то, что Русь теряла полученные благодаря многолетней военной помощи и дипломатическим усилиям льготы в византийской торговле. Изгнанные из столицы русы оказались на положении русских торговцев эпохи Олега Вещего и Игоря Старого, которых пускали в Константинополь малыми группами с сопровождающими, ограничивали в приобретении ценных товаров и допускали только сезонное их пребывание в Византии. Литаврин так оценил создавшееся положение дел:
«Я считаю, что нарушение устоявшихся межгосударственных отношений, гарантированных договорами, подписание которых было результатом почти полуторавековой нелёгкой борьбы, ущемляло престиж пренебрегаемой стороны в то время не меньше, чем в наши дни. Тесные связи с Византией, родство правящих династий, льготные условия для русских в столице империи возвышали авторитет Руси на международной арене. Этим обстоятельством, несомненно, весьма дорожил Ярослав, развивший широкую дипломатическую активность в отношениях со многими государствами Европы. Угроза привычным нормам контактов с империей, исходившая от нового императора, могла побудить честолюбивого князя к принятию срочных мер, включая военные, чтобы настоять на соблюдении «таксиса» (установленного порядка. — В. Т.) в отношениях двух стран». (17, 271–272)
Часть проживавших в Византии русов оказалась втянутой в междоусобицу, и в результате пострадали интересы Руси. Георгий Маниак выступал в качестве защитника Феодоры и продолжателя благожелательной в отношении русов политики Василия II и Константина VIII. Переданные им в Киев просьбы о военной помощи должны были предусматривать восстановление торговых льгот русов в случае его победы. Эти предложения были доставлены в Киев поздней осенью или в начале зимы. Они выгодно отличались от антирусской политики Константина IX, нанесшей большой материальный ущерб многочисленной русской колонии и перечеркнувшей условия ранее подписанных мирных договоров. В связи с этим Ярославом Мудрым на весну 1043 года был намечен военный поход для совместного с Георгием Маниаком выступления против фактически разорвавшего мирные отношения императора. Формальным поводом для похода была защита законных прав императрицы Феодоры, свойственницы великого князя.
