О двух русских паломничествах в Иерусалим в XI столетии известно из вполне достоверных источников, например, «Жития преподобного Феодосия Печерского», созданного в Киево-Печерском монастыре в конце XI или начале XII столетия. Согласно «Житию…», в 1060-е годы «иде в святый град Иерусалим» настоятель киевского монастыря Святого Димитрия и бывший игумен Печерского монастыря, предшественник Феодосия на этом посту, Варлаам. А четвертью века ранее в Святую Землю жаждал попасть сам юноша Феодосий, «слыша о святых местех, идеже Господь наш Иисус Христос плотию походи». От кого он мог слышать эти рассказы? Вероятно, от паломников, которые не миновали и его родного Курска. К одной из таких групп будущий подвижник собрался было даже присоединиться, но помешала строгая мать. Следующее по времени свидетельство о русских людях в Святой Земле относится уже к самому началу XII столетия — это знаменитое «Хожение» игумена Даниила, состоявшееся, вероятно, в 1106–1108 годах. Даниил, игумен одного из монастырей в Черниговской земле, исходил не только Иерусалим и его окрестности — Гефсиманию с пещерой гроба Богоматери, Вифанию, Вифлеем, но побывал также на Иордане, в монастырях Иудейской пустыни и даже на севере, в Галилее, — в Назарете, Кане, на Фаворской горе и Тивериадском озере.
Игумен Даниил, как и его современники и предшественники, пользовался словом «странник». В древнерусском языке слово «страна» значило «чужая страна», а «в страну ити» значило «отправляться в чужие края», и потому под «странниками» подразумевались именно странствующие по чужим землям, прежде всего паломники.
Двенадцатый век — эпоха расцвета древнерусского паломнического движения в Святую Землю. Первостепенной его предпосылкой явилось наличие там в то время крестоносного государства. В это же время в древнерусском языке появился сам термин «паломник», восходивший к латинскому palmarius. Латинское слово, в свою очередь, происходит от palma — следствие существующего до сих пор обычая захватывать с собой пальмовую ветвь в знак совершённого паломничества. Это заимствование не книжное, а изустное, из всех славянских языков оно свойственно только древнерусскому.
Паломничество стало настолько значительным фактором церковной и общественной жизни Руси XII века, что Церковь в лице некоторых иерархов уже в середине столетия вынуждена была предпринимать меры для его разумного ограничения. К новгородскому епископу Нифонту (1131–1156) обратились иеромонахи Илия и Кирик с вопросами, правильно ли они делают, что «боронят» своим духовным чадам, которые «ходили бяху роте (давали обет. — А. Н.), хотяче в Ерусалим». Епископ вполне разделил озабоченность обоих и повелел заменять эту «роту» обычной епитимией; главную причину подобной меры Нифонт сформулировал так: «Та бо рота губит землю сию». Паломничества могли пагубно сказываться на жизни Новгородчины только при одном условии — если они надолго вырывали из хозяйственной жизни большое количество людей. Понятно, что человеку состоятельному нельзя запретить отправиться в паломничество на собственные средства. Другое дело — простой люд, многие из них присоединялись к паломническим караванам, по словам епископа, «абы порозну (праздно. — А. Н.) ходяче ясти и пити». «А еще и прилыгати начнет…» — задумчиво прибавляют авторы, анонимные члены Константинопольского Патриаршего Синода, в ответе Сарайскому епископу Феогносту (1276).
В 1160-е годы в Иерусалиме или его ближайших окрестностях начали появляться русские монастыри. Тогда состоялось одно из наиболее известных русских паломничеств — путешествие в Иерусалим полоцкой княжны-инокини преподобной Евфросинии, о котором подробно рассказывается в её «Житии…» — памятнике весьма древнем, написанном вскоре после кончины святой. Так вот, оказывается, что во время пребывания в Иерусалиме княжна обитала «у святыя Богородици в русском монастыри». Аналогичное указание находим и в «Житии святого Саввы Сербского» середины XIII века. Автор «Жития…», ученик святого Саввы — Доментиан, уверяет, что во время своего первого паломничества в Святую Землю в 1229 году Сербский архиепископ жил в лавре Святого Саввы Освященного под Иерусалимом, «у святого Михаила в русском монастыре, вблизи великой церкви (то есть лаврского собора. — А. Н.)». Примерно современны «Житию преподобной Евфросинии» данные одного латинского источника — «Паломничества в Святую Землю» Вюрцбургского пресвитера Иоанна, побывавшего в Иерусалиме около 1165 года. Со всей определённостью Иоанн Вюрцбургский включает Русь в перечень народов, которые «содержали» в Иерусалиме свои «часовни и церкви».
Русский Михайловский монастырь был загородным, находясь на территории лавры Святого Саввы в Иудейской пустыне, между Иерусалимом и Мёртвым морем. Там, в лавре Святого Саввы, хотела быть погребённой и Евфросиния Полоцкая, но не получила на то благословения и упокоилась в лавре Святого Феодосия Киновиарха. Долго жившее здесь предание указывало на погребение Евфросинии в лаврской церкви Пресвятой Богородицы. Это делает естественным предположение, что небольшой, как и Михайловский, русский Богородичный монастырь был также пригородным, существуя при лавре Святого Феодосия.
Даниилово «Хожение» даёт повод отметить одну характерную черту древнерусских текстов, отразивших паломничества XII века, — совершенное отсутствие в них неприязни к «латинству». Позволительно было бы не придавать особого значения тому, что «сорок калик» в процитированном выше летописном сообщении, покидая Иерусалим, берут благословение у латинского Патриарха. Но вот с какими словами в «Житии преподобной Евфросинии Полоцкой» обращается к латинскому Патриарху русская сановная паломница: «Владыко святый, сотвори милость на мне, повели, да отворят ми ся врата Христова», то есть те городские ворота, через которые, по преданию, некогда въехал в Иерусалим Христос и которые потому стояли запечатанными. Патриарх исполнил просьбу, и Евфросиния вошла в город «по стопам» Спасителя. Даниил говорит о короле Балдуине с неизменным почтением, а самое большее, что он позволяет себе в отношении «латиньстих попов» — лёгкая бытовая ирония над тем, как они во время литургии в Святогробской церкви «в велицем олтари начаша верещати свойскы», да вполне понятное удовлетворение от того, что от Святого Огня его «кандило» зажглось, а от «фряжских кандил» «ни едино же възгореся».
После поражения при Хаттине от египетского и сирийского султана Салах ад-Дина (Саладина) в 1187 году крестоносцы вынуждены были оставить Иерусалим и снова вернулись туда только в 1229-м, усилиями германского императора Фридриха II (1212–1250), чтобы через пятнадцать лет, в 1244-м, окончательно покинуть Святой град. Такие перемены пагубно сказались на паломничестве. С 1240-х годов паломничество из Руси надолго погрузилось в экономический и политический упадок вследствие монгольского нашествия. На пространстве всего XIII века сколько-нибудь внятные сведения о паломничествах в Святую Землю исчезают со страниц русских источников, возобновляясь только с середины следующего, XIV столетия.
В этой связи обращает на себя внимание довольно многочисленная группа артефактов русской работы — иконки с изображением Гроба Господня, как правило, резные по камню, реже — по кости или литые из металла. Композиция их стереотипна: под сенью стилизованной Кувуклии, Святого Гроба, представлена сцена явления ко Гробу жён-мироносиц; справа от Гроба — ангел; иногда более или менее отчётливо виден апостол — Пётр или Иоанн, заглядывающий в Гроб. В науке эти достаточно дешёвые изделия обычно так или иначе соотносят с потребностями паломников. Однако не противоречит ли такому толкованию их датировка XIII–XIV веками, которую дают искусствоведы? Не правильнее ли было бы предположить, что возникновение и широкое распространение этих специфических реликвий именно в период резкого ослабления паломничества ко Гробу Господню стали результатом такого ослабления? Ведь обычной паломнической реликвией предыдущего периода был крест-мощевик (энколпион), в который вкладывались частички святынь. А замена материального свидетельства о паломничестве на изображение святыни могла быть выражением паломнического «голода», не находившего себе утоления в реальном прикосновении к благодатным останкам.
