Подробности свой личной жизни философ скрывал тщательно и до­вольно успешно: не хранил интимных писем и своими переживаниями ни с кем не делился, разве что в шутливом разговоре и без упоминания имен. Тем более удивительно, что в 1892 г. в журнале «Русская мысль» он опубликовал автобиографический по форме рассказ, озаглавленный «На заре туманной юности...». В нем Соловьев не без иронии вспоми­нал о романтических увлечениях своей молодости. Согласно этим вос­поминаниям, начинающий философ поочередно влюблялся в каждую из своих многочисленных кузин, что, по его признанию, не мешало ему считать себя аскетом и «непримиримым врагом земного начала». Очевидно, что философ хотел посмеяться над собой, однако против­ники Соловьева поспешили воспользоваться его откровенностью. Так, митрополит Антоний (Храповицкий) в статье «Ложный пророк», по­священной обличению «еретических» воззрений Владимира Соловье­ва, в качестве одного из полемических аргументов указывал на сомни­тельный моральный облик философа. В частности, владыка Антоний утверждал, что Соловьев, пользуясь своей благочестивой внешностью, «распространял слухи о своем девстве, о невкушении им мяса и проч., но все это продолжалось до его первого падения и затем сменилось са­мым разнузданным препровождением времени», при этом философ якобы «продолжал поддерживать слухи о своей святости». По логике владыки Антония «разнузданная» жизнь привела Соловьева к полной потере стыда, почему он, «уже окончательно распустившийся», ци­нично поведал публике об интимной стороне своей жизни¹.

Между тем в рассказе можно найти лишь отголоски реальных со­бытий, которые послужили сорокалетнему философу материалом для аллегории. Герой рассказа, от имени которого ведется повествование, едет в поезде. В пути с ним происходят серьезные метаморфозы, его спутники — его собственные олицетворенные заблуждения. Проис­ходящие события позволяют ему увидеть, что в его отношении к миру и к людям присутствует определенная ложь. Итог пути закономерен: герой не может ничего исправить, но может посмеяться над собой прежним. Такова фабула произведения. Кому-то, как владыке Анто­нию, могло показаться, что Соловьев просто делится своими воспоми­наниями. На самом деле его рассказ — об откровении, которое смело его доморощенную философию и заставило увидеть божественное в том, что прежде казалось ему абсолютным злом.

Однако автобиографический элемент все-таки присутствует в рас­сказе. А именно — отношения героя с кузиной, на свидание с которой он, собственно говоря, и едет. Эта сюжетная линия, которая служит фоном для основного повествования, нашла отражение в переписке Владимира Соловьева, которая была опубликована вскоре после его смерти. Среди респондентов философа оказалась Екатерина Владими­ровна Селевина (в девичестве Романова) — двоюродная сестра Влади­мира Соловьева по материнской линии. Э. Л. Радлов — издатель эпи­столярного наследия философа — отмечал, что Соловьев «придавал значение этим письмам и спрашивал, целы ли они»². С. М. Лукьянову, который собирал биографические материалы о философе, Селевина рассказывала, что «Соловьев был озабочен судьбою своих писем к ней. Ее письма к нему он сжег; говорил, что следовало бы сжечь и его пись­ма к ней; но потом он отказался от этой мысли и даже прямо разрешил их со временем опубликовать»³. Письма эти в самом деле уникальны. Без них юность Соловьева была бы для нас поистине «туманным» пе­риодом в его биографии. Но значение их не столько в том, что они проливают свет на события, которые послужили основой рассказа. Для нас очень важно, что «Катя была для него восприемницей его рож­дающегося миросозерцания, ей поверял он свои сокровенные думы»⁴.

Переписка Владимира Соловьева с кузиной Катей началась, когда ему было 17 лет, а ей — 15. Он давал Кате дружеские советы, например такие: «...занимайся не слишком усидчиво и, ради Бога, не естествен­ными науками: это знание само по себе совершенно пустое и призрач­ное. Достойны изучения сами по себе только человеческая природа и жизнь.»⁵ Соловьев на тот момент числился студентом физико­математического факультета Московского университета, но его инте­рес к этой сфере человеческого знания был уже исчерпан, поэтому Кате он писал: «Я не удивляюсь, что тебя теперь всего более привлека­ют реальные науки: с этого и нужно начинать. Потом ты перейдешь к другому, потому что наука не может быть последнею целью жизни. Высшая, истинная цель жизни другая — нравственная (или религиоз­ная), для которой и наука служит одним из средств»⁶. Даже в столь ран­ний период жизни Владимир Соловьев чувствовал и знал, что изнанка этого мира важнее и существеннее, чем его внешнее проявление. «Я того мнения, что изучать пустые призраки внешних явлений — еще глупее, чем жить пустыми призраками. Люди смотрят в микроско­пы, режут несчастных животных, кипятят какую-нибудь дрянь в хими­ческих ретортах и воображают, что они изучают природу!»¹

Интерес Соловьева к природе, к основе бытия был у него с самого начала не естественнонаучным, а философским. Предузнавание, пре­дощущение истины, которую он только еще нащупывал, составляло содержание его размышлений. Это и ощущается в его письмах к Кате, которые были попыткой выразить то, что он видел еще не слишком ясно. При чтении их часто создается ощущение, что философ беседует с самим собой, что его респондент — его собственное отражение. Эта аберрация, конечно, мешала ему разглядеть реальную Катю. Между тем с ранних лет обстоятельства сложились для нее так, что она не имела своего дома, скиталась по родственникам, одно время даже жила в доме Соловьевых в Москве. Дело в том, что родители ее расстались, когда девочке было четыре года. И отец, и мать вступили во второй брак. Отец умер, когда ей исполнилось 12, мать тяжело заболела и умерла, когда ей было 16. Поневоле она должна была задуматься о смысле жизни, и жизнь обычного человека стала казаться ей пустой и бессмысленной. Драматизм жизненной ситуации, в которой она ока­залась, сделал ее идеальной собеседницей для начинающего филосо­фа. Он увидел в ней единомышленницу, которая сознательно избрала тот же путь, что и он. Он ликовал: «Важно то, что ты отказалась от пер­вой, обыкновенной дороги, то есть отказалась от того, что составляет всю жизнь для большинства людей — жизнь эгоизма, личных интере­сов, с глупым призраком счастья как последнею целью. Ты поняла, что это — ложь и зло, что эта жизнь есть смерть»⁸. Возможно, Катя ничего такого и не понимала, и подобное отношение к жизни было лишь следствием отчаяния и депрессии, однако Владимир искренне верил в ее желание изменить свою жизнь и ободрял ее: «Много всякой дряни предстоит тебе пройти; но ведь и другая дорога не розами усыпана, — везде одно страдание. Только по настоящей дороге это страдание ис­купает и ведет к истине, а страдание ложной жизни бесплодно и бессмысленно»⁹.

Двадцать лет спустя в уже упомянутом рассказе Соловьев сильно сместил акценты, когда излагал свое мировоззрение той поры. Его ге­рой не знает ничего об истинном пути, не ведает об очищающем стра­дании и на путь аскезы никого не зовет: «Вообще учение о совершен­ной негодности всего существующего составляло главную тему моих разговоров с кузинами, которых у меня было несколько и в которых я поочередно влюблялся. Зло и ничтожество жизни были, конечно, из­вестны мне отчасти и из собственного опыта. Я по опыту знал, что по­целуи кузин недолговечны и что лишний стакан вина причиняет головную боль. Но если жизненный мой опыт и не был еще достаточно богат, зато я очень много читал и еще больше думал, и вот годам к во­семнадцати я додумался до твердого убеждения, что вся временная жизнь, как состоящая единственно только из зол и страданий, должна быть поскорее разрушена совершенно и окончательно. Едва успел я дойти до этого собственным умом, как мне пришлось убедиться, что не я один был такого мнения, но что оно весьма обстоятельно развива­лось некоторыми знаменитыми немецкими философами. Впрочем, я был тогда отчасти славянофилом и потому, хотя допускал, что немцы могут упразднить вселенную в теории, но практическое исполнение этой задачи возлагал исключительно на русский народ, причем в душе я не сомневался, что первый сигнал к разрушению мира будет дан мною самим»¹⁰.

Для окончательного разоблачения своих заблуждений Соловьев вводит в повествование персонаж, с которым начинающий философ беседует в поезде. Этот человек — воплощение «революционных» на­строений Соловьева той поры, его комичный двойник: «Это был провинциальный нигилист самого яркого оттенка. Он сразу признал меня за своего, — “по интеллигентному выражению лица”, как объ­яснил он впоследствии, а также, может быть, по длинным волосам и небрежному костюму. Мы открыли друг другу всю душу. Мы были вполне согласны в том, что существующее должно быть в скорейшем времени разрушено. Но он думал, что за этим разрушением наступит земной рай, где не будет бедных, глупых и порочных, а все человече­ство станет равномерно наслаждаться всеми физическими и умствен­ными благами в бесчисленных фаланстерах, которые покроют земной шар, — я же с одушевлением утверждал, что его взгляд не достаточно радикален, что на самом деле не только земля, но и вся вселенная должна быть коренным образом уничтожена, что если после этого и будет какая-нибудь жизнь, то совершенно другая жизнь, не похожая на настоящую, чисто-трансцендентная. Он был радикал-натуралист, я был радикал-метафизик»¹¹, — насмешливо заключает Соловьев.

Надо заметить, что подобный «нигилизм» составлял целую эпоху в жизни философа. Через пару лет после описываемых в рассказе собы­тий Соловьев преподавал философию на Бестужевских курсах, где одна из курсисток оказалась любительницей рисовать карикатуры. Вл. С. Соловьева она нарисовала похоже, но необычайно длинным и необычайно тонким, и приписала ему следующие слова: «Какую чепу­ху городят эти господа! Тошно даже слушать. Будто есть что-нибудь реально сущее! Все в мире — фантасмагория. И мир — призрак; и я — призрак, и все мы — призраки!»¹²

Над этой увлекавшей его тогда идеей Соловьев посмеялся в рас­сказе отдельно. «Справедливость требует заметить, — вспоминал он, — что самоотрицание воли и необходимость уничтожить вселенную не составляли еще самой мудреной части того учения, которое я препо­давал своим счастливым кузинам. ...Одна из них — голубоглазая, но пылкая Лиза, тогдашний предмет моей страсти — удостоилась в один прекрасный летний вечер быть посвященной в тайны трансценден­тального идеализма. Гуляя с нею по аллеям запущенного деревенского парка, я не без увлечения, хотя сбиваясь несколько в выражениях, объ­яснил ей, что пространство, время и причинность суть лишь субъек­тивные формы нашего познания и что весь мир, в этих формах суще­ствующий, есть только наше представление, то есть что его, в сущности, нет совсем»¹³. Однако Лиза оказалась легкомысленной особой, не слишком восприимчивой к философским рассуждениям. Отмахива­ясь от его скучных рассуждений, она увлекала его какой-нибудь легко­мысленной затеей, например, есть клубнику с грядки, и неокрепший философ покорно следовал за нею. Как сам он впоследствии призна­вался: «И я пошел собирать клубнику, хотя категорический императив, который простолюдины называют совестью, довольно ясно намекал мне, что это было с моей стороны не самоотрицанием, а совершенно наоборот — cамоутверждением воли. Но веселая Лиза так мило накло­няла над грядками свою белокурую головку, так кокетливо приподни­мала платье, сверкая на солнце серебряными пряжками своих башма­ков, что я решительно не имел никакого желания избавиться от этого приятного кошмара, и еще долго прождала меня в моей комнате недо­читанная глава о синтетическом единстве трансцендентальной апперцепции»¹⁴.

Владимир Соловьев, как известно, писал стихи. Вот одно из его стихотворений на ту же тему:

Во-первых, объявлю вам, друг прелестный,

Что вот теперь уж более ста лет,

Как людям образованным известно,

Что времени с пространством вовсе нет;

Что это только призрак субъективный,

Иль попросту сказать один обман.

Сего не знать есть реализм наивный,

Приличный ныне лишь для обезьян.

А если так, то значит и разлука,

Как временно-пространственный мираж,

Равна нулю, а с ней тоска и скука,

И прочему всему оценка та ж.

Конечно, реальный Владимир Соловьев не был таким безуслов­ным рабом немецкой философии. В советах, которые он давал Кате, видны его настоящие жизненные установки, те принципы, которыми он сам руководствовался в своей внутренней работе: «Прими только за общее правило: никогда не подчиняться книжному авторитету; поэто­му, если ты прочтешь что-нибудь даже строго доказанное, но с чем твое внутреннее убеждение несогласно, то верь себе больше, чем всякой книге; потому что в серьезных вопросах внутреннее бездоказательное и бессознательное убеждение есть голос Божий»¹⁵. Написал бы он что-то подобное, если бы сам не слышал этого Божьего гласа?

Безусловно, для Владимира Соловьева (а вместе с ним и для нас) было большой удачей, что в лице своей кузины Кати ему посчастливи­лось найти собеседника, который с пониманием относился к важным для него вещам. Именно благодаря этому мы теперь можем узнать его самые сокровенные мысли. «Меня очень радует, — пишет он Кате, — твое серьезное отношение к величайшему (по-моему единственному) вопросу жизни и знания — вопросу о религии. Относительно этого твое теперешнее заблуждение (как и почти всех — заблуждение неиз­бежное сначала) состоит в том, что ты смешиваешь веру вообще с од­ним из ее видов — с верой детской, слепой, бессознательной, и дума­ешь, что другой веры нет. Конечно, не много нужно ума, чтобы отвергнуть эту веру — я ее отрицал в 13 лет — конечно, человек, сколь­ко-нибудь рассуждающий, уже не может верить так, как он верил, бу­дучи ребенком; и если это человек с умом поверхностным или ограни­ченным, то он так и останавливается на этом легком отрицании своей детской веры в полной уверенности, что сказки его нянек или школь­ные фразы катехизиса составляют настоящую религию, настоящее христианство»¹⁶. Соловьев особо отмечает: разумная вера нужна имен­но теперь, когда появилась наука. Если в прежние времена можно было всю жизнь до старости верить слепо, по-детски, то теперь необ­ходимо разумно сформулировать предмет своей веры, чтобы научное объяснение мира не пошатнуло ее. Мы видим, как отсюда вырастают все дальнейшие идеи Соловьева: борьба против позитивизма (первая работа философа), указание положительных целей религиозного дела­ния (учение о богочеловечестве), призыв к практическому воплоще­нию религиозных истин (проповедь о необходимости воссоединения Церквей).

Чтобы поддержать Катю, не дать ей отступиться от веры, он рас­сказывает ей о собственном духовном кризисе, о своих блужданиях вне христианства: «В детстве всякий принимает уже готовые верова­ния и верит, конечно, на слово; но и для такой веры необходимо если не понимание, то некоторое представление о предметах веры, и дей­ствительно ребенок составляет себе такие представления, более или менее нелепые, свыкается с ними и считает их неприкосновенною святынею. Многие (в былые времена почти все) с этими представле­ниями остаются навсегда и живут хорошими людьми. У других ум с годами растет и перерастает их детские верования. Сначала со стра­хом, потом с самодовольством одно верование за другим подвергается сомнению, критикуется полудетским рассудком, оказывается неле­пым и отвергается. Что касается до меня лично, то я в этом возрасте не только сомневался и отрицал свои прежние верования, но и ненавидел их ото всего сердца, — совестно вспоминать, какие глупейшие кощун­ства я тогда говорил и делал. К концу истории все верования отвергну­ты и юный ум свободен вполне. Многие останавливаются на такой свободе ото всякого убеждения и даже очень ею гордятся; впослед­ствии они обыкновенно становятся практическими людьми или мо­шенниками. Те же, кто не способен к такой участи, стараются создать новую систему убеждений на место разрушенной, заменить верования разумным знанием. И вот они обращаются к положительной науке, но эта наука не может основать разумных убеждений, потому что она зна­ет только внешнюю действительность, одни факты и больше ничего; истинный смысл факта, разумное объяснение природы и человека — этого наука дать отказывается. Некоторые обращаются к отвлеченной философии, но философия остается в области логической мысли, дей­ствительность, жизнь для нее не существует; а настоящее убеждение человека должно ведь быть не отвлеченным, а живым, не в одном рас­судке, но во всем его духовном существе, должно господствовать над его жизнию и заключать в себе не один идеальный мир понятий, но и мир действительный. Такого живого убеждения ни наука, ни филосо­фия дать не могут. Где же искать его? И вот приходит страшное, отча­янное состояние — мне и теперь вспомнить тяжело — совершенная пустота внутри, тьма, смерть при жизни. Все, что может дать отвлечен­ный разум, изведано и оказалось негодным, и сам разум разумно до­казал свою несостоятельность. Но этот мрак есть начало света; потому что когда человек принужден сказать: я ничто — он этим самым гово­рит: Бог есть всё. И тут он познает Бога — не детское представление прежнего времени и не отвлеченное понятие рассудка, а Бога действи­тельного и живого, который «недалеко от каждого из нас, ибо мы им живем и движемся и существуем». Тогда-то все вопросы, которые раз­ум ставил, но не мог разрешить, находят себе ответ в глубоких тайнах христианского учения, и человек верует во Христа уже не потому толь­ко, что в Нем получают свое удовлетворение все потребности сердца, но и потому, что им разрешаются все задачи ума, все требования зна­ния. Вера слуха заменяется верой разума; как самаряне в Евангелии: «...уже не по твоим речам веруем, но сами поняли и узнали, что он ис­тинный спаситель мира, Христос»¹⁷.

Собственно говоря, это и есть подлинная, не приправленная худо­жественным вымыслом история, произошедшая с Владимиром Соло­вьевым «на заре туманной юности». Это не история внешних событий и в ней нет ничего комичного. Как не было ничего забавного в его бу­дущих проектах, в его стремлении изменить мир. Соловьев был из тех незаменимых для развития человечества людей, чье слово не расходит­ся с делом. Он, действительно, во всем поступал сообразно со своей верой. Религия для Соловьева — это практика. Абстрактные размыш­ления и бесконечное плетение словес могут лишь поколебать воздух и больше не производят никакого действия ни в человеке, ни в мире. Нужно жить в соответствии со своими убеждениями. Вера должна приносить реальный плод. Каждый вопрос должен иметь жизненное основание, не быть абстрактным. В этом, с его точки зрения, ценность философского размышления.

«С тех пор, как я стал что-нибудь смыслить, — писал он Кате, — я сознавал, что существующий порядок вещей (преимущественно же порядок общественный и гражданский, отношения людей между со­бою, определяющие всю человеческую жизнь), что этот существу­ющий порядок далеко не таков, каким должен быть, что он основан не на разуме и праве, а напротив, по большей части на бессмысленной случайности, слепой силе, эгоизме и насильственном подчинении. Люди практические хотя и видят неудовлетворительность этого поряд­ка (не видеть ее нельзя), но находят возможным и удобным приме­няться к нему, найти в нем свое теплое местечко, и жить, как живется. Другие люди, не будучи в состоянии примириться с мировым злом, но считая его однако необходимым и вечным, должны удовольствоваться бессильным презрением к существующей действительности, или же проклинать ее a la лорд Байрон. Это очень благородные люди, но от их благородства никому ни тепло, ни холодно. Я не принадлежу ни к тому, ни к другому разряду. Сознательное убеждение в том, что настоящее состояние человечества не такого, каким должно быть, значит для меня, что оно должно быть изменено, преобразовано. Я не признаю су­ществующего зла вечным... Сознавая необходимость преобразования, я тем самым обязываюсь посвятить всю свою жизнь и все свои силы на то, чтобы это преобразование было действительно совершено»¹⁸.

Ни с кем, кроме Кати, Соловьев не мог быть настолько откровен­ным, потому что к этому моменту эпистолярный роман молодых лю­дей перерос в нечто большее. Широко известна история семейной жизни Федора Михайловича Достоевского и его жены Анны Григо­рьевны. Смог бы писатель в одиночку преодолеть свои многочислен­ные проблемы, безденежье, болезнь, если бы не поддержка этой пре­данной, заботливой женщины, которая посвятила ему свою жизнь? Философ также нуждался в поддержке близкого человека, и он наде­ялся, что нашел ее в лице Кати Романовой. «Я люблю тебя, как только могу любить человеческое существо, а может быть, и сильнее, сильнее, чем должен, — писал он ей. — Для большинства людей этим кончается все дело; любовь и то, что за нею должно следовать: семейное сча­стие — составляет главный интерес их жизни. Но я имею совершенно другую задачу, которая с каждым днем становится для меня все яснее, определеннее и строже. Ее посильному исполнению посвящу я свою жизнь. Поэтому личные и семейные отношения всегда будут занимать второстепенное место в моем существовании. Это-то только я и хотел сказать, когда написал, что не могу отдать тебе себя всего. .хотя та за­дача, о которой я говорю, такого рода, что не может быть ни с кем раз­делена, но, конечно, участие любящей женщины должно поддержи­вать и укреплять силы в тех тяжелых трудах и жизненной борьбе, с которыми необходимо связано разрешение всякой серьезной задачи. Эта помощь незаменимая, и, конечно, только от тебя одной могу я ее принять»¹⁹.

Спустя годы Соловьев осознал, что его отношение к Кате было ли­шено того человеческого тепла и нежности, в которых она больше все­го нуждалась. В этой любви на расстоянии не было самого главного — живой личности, подлинного чувства. Через 20 лет Соловьев не мог вспоминать об этом без иронии. «Конечно, — рассказывал он, — я до­пускал и элемент нежности, но он должен был составлять только тень картины, главное же дело было совсем в другом. Я хотел видеться с Ольгой (так зовут кузину в рассказе. — И. Л.) для того, чтобы “поста­вить наши отношения на почву самоотрицания воли”. Поистине тако­во было мое намерение. Я должен был сказать ей приблизительно сле­дующее: — “Милая Ольга, я люблю тебя и рад, что ты любишь меня также. Но я знаю, и ты должна это узнать, что вся жизнь, а, сле­довательно, и цвет жизни — любовь, есть только призрак и обман. Мы безумно стремимся к счастию, но в действительности находим одно только страдание. Наша воля вечно нас обманывает, заставляя слепо гоняться, как за высшим благом и блаженством, за такими предмета­ми, которые сами по себе ничего не стоят; она-то и есть первое и вели­чайшее зло, от которого нам нужно освободиться. Для этого мы долж­ны отвергнуть все ее внушения, подавить все наши личные стремления, отречься от всех наших желаний и надежд. Если ты, как я уверен, спо­собна понять меня, то мы можем вместе совершить жизненный путь. Но знай, что ты никогда не найдешь со мною так называемого семей­ного счастия, выдуманного тупоумными филистерами. Я познал ис­тину, и моя цель — осуществить ее для других: обличить и разрушить всемирный обман. Ты понимаешь, что такая задача не имеет ничего общего с удовольствием. Я могу обещать тебе только тяжелую борьбу и страдание вдвоем”. Вот что я намеревался сказать хорошенькой сем­надцатилетней Ольге».

Катя Романова оказалась очень самоотверженной девушкой. Она смирилась с подобной перспективой и согласилась разделить путь юного философа, поскольку была увлечена его идеями и хотела знать как можно больше о его видении мира. Благодаря ее неподдельному интересу к духовным вопросам современные исследователи имеют возможность ознакомиться с тем, что не было предназначено для пу­блики. Отвечая на вопрос Кати, в чем он видит свою задачу, Соловьев пишет: «Я знаю, что всякое преобразование должно делаться изну­три — из ума и сердца человеческого. Люди управляются своими убеж­дениями, следовательно, нужно действовать на убеждения, убедить лю­дей в истине»²⁰. Философ нисколько не покривил душой: вся его жизнь и все его творчество были попыткой убедить людей в истине. Но в ка­кой истине? Соловьев четко отвечает и на этот вопрос: «Сама истина, т.е. христианство (разумеется, не то мнимое христианство, которое мы все знаем по разным катехизисам), — истина сама по себе ясна в моем сознании, но вопрос в том, как ввести ее во всеобщее сознание, для которого она в настоящее время есть какой-то monstrum — нечто со­вершенно чуждое и непонятное. Спрашивается прежде всего: от чего происходит это отчуждение современного ума от христианства? Обви­нять во всем человеческое заблуждение или невежество — было бы очень легко, но и столь же легкомысленно. Причина глубже. Дело в том, что христианство, хотя безусловно-истинное само по себе, имело до сих пор вследствие исторических условий лишь весьма односторон­нее и недостаточное выражение. За исключением только избранных умов, для большинства христианство было лишь делом простой полу­сознательной веры и неопределенного чувства, но ничего не говорило разуму, не входило в разум. Вследствие этого оно было заключено в не­соответствующую ему, неразумную форму и загромождено всяким бессмысленным хламом. И разум человеческий, когда вырос и вы­рвался на волю из средневековых монастырей, с полным правом вос­стал против такого христианства и отверг его. Но теперь, когда разру­шено христианство в ложной форме, пришло время восстановить истинное. Предстоит задача: ввести вечное содержание христианства в новую соответствующую ему, т.е. разумную безусловно форму. Для это­го нужно воспользоваться всем, что выработано за последние века умом человеческим: нужно усвоить себе всеобщие результаты научно­го развития, нужно изучить всю философию. Это я делаю и еще буду делать. Теперь мне ясно, как дважды два четыре, что все великое разви­тие западной философии и науки, по-видимому, равнодушное и часто враждебное к христианству, в действительности только вырабатывало для христианства новую, достойную его форму. И когда христианство действительно будет выражено в этой новой форме, явится в своем ис­тинном виде, тогда само собой исчезнет то, что препятствует ему до сих пор войти во всеобщее сознание, именно его мнимое противоре­чие с разумом. Когда оно явится, как свет и разум, то необходимо сде­лается всеобщим убеждением, — по крайней мере, убеждением всех тех, у кого есть что-нибудь в голове и в сердце. Когда же христианство станет действительным убеждением, т.е. таким, по которому люди бу­дут жить, осуществлять его в действительности, тогда очевидно все из­менится. Представь себе, что некоторая хотя бы небольшая часть чело­вечества вполне серьезно, с сознательным и сильным убеждением будет исполнять в действительности учение безусловной любви и са­мопожертвования, — долго ли устоит неправда и зло в мире! Но до это­го практического осуществления христианства в жизни пока еще очень далеко. Теперь нужно еще сильно поработать над теоретической сто­роной, над богословским вероучением. Это мое настоящее дело»²¹.

Удивительно, когда молодой человек так четко осознает свои за­дачи. Еще более удивительно, когда в течение всей своей жизни он упорно стремится осуществить те цели, которые когда-то, «на заре ту­манной юности», поставил перед собой. Даже при поверхностном зна­комстве с биографией Владимира Соловьева становится ясно, на­сколько искренним он был с Катей, потому что вся его жизнь была реализацией именно этого плана, изложенного им в 19 лет своей юной невесте. При этом он не был мечтателем, его практичности и целе­устремленности могли бы позавидовать многие. «Ты понимаешь, мой друг, что с такими убеждениями и намерениями я должен казаться совсем сумасшедшим и мне поневоле приходится быть сдержанным»,²² — пишет он ей. В другом письме он довольно трезво замечает: «Все, что ты пишешь о моих целях, совершенно справедливо. Только ты напрасно воображала, что я мечтаю о каком-то мгновенном воз­рождении человечества. Живого плода своих будущих трудов я во вся­ком случае не увижу. Для себя лично ничего хорошего не предвижу. Это еще самое лучшее, что меня сочтут за сумасшедшего. Я, впрочем, об этом очень мало думаю. Рано или поздно успех несомненен — этого достаточно. Мы должны исполнять свою обязанность — вот и все, а определять времена и сроки — не наше дело. Иногда далекое представ­ляется уму близким: тем лучше, это утешает»²³.

Похоже, что Катя не испугалась перспективы соединить свою судьбу с таким странным человеком, хотя недостатка в кавалерах у нее не было. «Она была красива, с темными загадочными глазами и чер­ными волосами», — вспоминал племянник Владимира Соловьева — Сергей. И добавляет: «Красота ее была действительно жуткая и губи­тельная»²⁴. Письма Соловьева к Кате обрываются на мажорной ноте, он ждет встречи с ней, он ее любит и она, судя по всему, отвечает ему взаимностью. Так что же разлучило молодых людей, почему не сложи­лись их отношения? Да просто за время их заочного эпистолярного романа оба изменились до неузнаваемости. В рассказе герой оказыва­ется обескуражен переменой в облике своей возлюбленной и при встрече с удивлением замечает: «Она была вовсе не похожа на ту неж­ную, полувоздушную девочку, которая осталась в моей памяти от на­шего последнего свидания в деревне, когда она выходила из купальни в голубом ситцевом платье и с небрежно закинутою за спину темною косой. Теперь это была совсем взрослая и нарядная девица с развязны­ми манерами». Эта девица недрогнувшим голосом говорит герою пря­мо и откровенно: «Ты слишком умен и идеален для меня, и я недоста­точно тебя люблю, чтобы разделять твои взгляды и навсегда связать свою жизнь с твоею. Вот ты отвергаешь всякое удовольствие, а я одни только удовольствия и понимаю. Я буду всегда любить тебя, как род­ного. Будем друзьями». «Спешу заметить, — добавляет Соловьев, — что это был мой последний опыт обращения молодых девиц на путь самоотрицания воли. В тот же вечер я уехал из Харькова, даже не про­стившись с новым своим приятелем-радикалом»²⁵.

Иную, более правдоподобную версию того, что же послужило при­чиной разрыва молодых людей, приводит племянник Владимира Со­ловьева: «Со слов старой бонны Соловьевых Марьи Павловны Загребиной... я знаю следующее. Жених и невеста поехали куда-то на санях морозной зимней ночью. По дороге Катя пожелала зайти на минуту в один дом, где собралось большое и веселое общество. Она попросила Владимира подождать ее в санях. Прошел час, другой. Владимир смо­трел на освещенные окна дома и замерзал. Наконец, велел извозчику ехать обратно. Жизнью была поставлена точка»²⁶. Возможно, все про­изошло именно так, и Катя не говорила никаких циничных слов. Воз­можно, она все «сказала» своим поступком. И все же для Владимира Соловьева этот трехлетний интеллектуальный роман был настоящим подарком судьбы потому, что «никому не мог поверить он свои тайные мечты, планы., только легкомысленной и мятежной Кате, оставив­шей его мерзнуть в санях в декабрьскую петербургскую ночь»²⁷.

Примечания

¹ Цит. по: Никон (Рклицкий), архиеп. Митрополит Антоний (Храповицкий) и его время: 1863‒1936. Кн. 1. Нижний Новгород, 2003. С. 139.

² Письма Владимира Сергеевича Соловьева / Под ред. Э. Л. Радлова. Т. III. СПб., 1911. С. 56.

³ Лукьянов С. М. О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы: материалы к биогра­фии. Кн. 1. Пг., 1916. С. 274.

⁴ Соловьев С. М. Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция. М., 1997. С. 64.

⁵ Письма. Т. III. С. 57.

⁶ Там же. С. 62.

⁷ Там же. С. 64.

⁸ Там же. С. 60.

⁹ Там же. С. 61.

¹⁰ Соловьев В. С. «На заре туманной юности.» // Письма В. С. Соловьева / Под ред. Э. Л. Радлова. Т. III. СПб., 1911. С. 285‒286.

¹¹ Там же. С. 294.

¹² Вл. С. Соловьев: pro et contra. Т. 1. СПб., 2000. С. 91.

¹³ Соловьев В. С. «На заре туманной юности…» С. 286.

¹⁴ Там же. С. 287.

¹⁵ Письма. С. 59.

¹⁶ Там же. С. 73.

¹⁷ Там же. С. 74‒75.

¹⁸ Там же. С. 88.

¹⁹ Там же. С. 82.

²⁰ Там же. С. 88.

²¹ Там же. С. 88‒89.

²² Там же. С. 89‒90.

²³ Там же. С. 93‒94.

²⁴ Соловьев С. М. Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция. М., 1997. С. 55.

²⁵ Соловьев В. С. «На заре туманной юности…» С. 297‒298.

²⁶ Соловьев С. М. Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция. С. 64.

²⁷ Там же. С. 65.

^[13]Кандидат исторических наук, Институт российской истории РАН.