Автор «Задонщины» при создании своего произведения опирался на имевшийся у него список «Слова». Во всех вариантах «Задонщины» в на­чальной ее части идет последовательное использование скрытых цитат из поэмы. Относительно иных заимствований предполагаемая вставка на своем современном месте отсутствует, а цитаты из нее встречаются после более удаленных по тексту «Слова» цитат.

«Задонщина» помогла установить правильное написание ряда слов поэмы, что позволяет ее считать достаточно надежным источником сведений о «Слове». (1,218‒219) В приложении 2 дан опыт составления порядка заимствований из «Слова» в редакциях «Задонщины». Образы «Слова» и цитаты из него в текстах зачастую представлены в сильно трансформиро­ванном виде. Кроме того, ряд подобных образов встречается неоднократно в разных местах «Слова». Эти и иные обстоятельства затрудняют сопостав­ление текстов и не всегда позволяют дать однозначные толкования. Тем не менее некоторые предварительные выводы, для целей разработки методик дальнейших исследований, можно сделать.

Структура использования материалов «Слова» в «Задонщине» довольно сложна. Только до строки 46 идет последовательное цитирование без «вставки Соболевского». В дальнейшем картина приобретает мозаичный характер. В разных частях текстов имеются повторные обращения к одним и тем же строкам, куски последовательного цитирования сменяются цитирова­нием предшествующих строк и т.д. Несмотря на всю пестроту выбора цитат, прослеживается общая тенденция движения от начала поэмы к ее концу. Этот характер использования материалов «Слова» в текстах придает особое значение отдельным группам заимствований, характеру сочетаний смежных цитат.

Использование «вставки Соболевского» во всех случаях предшествует заимствованиям, начинающимся со строки 95 (135, 96, 114, 96, 114, 96, 114), т.е. событиям, связанным со встречей русами превосходящих сил половцев. В Кирилло-Белозерском списке (К-Б) этой вставке предшествуют цитаты 144, 233, 109, которые можно не рассматривать, т.к. они относят­ся уже к решающему сражению с половцами (109,144) либо к событиям, произошедшим после побоища (233). Тогда смежными вставке следует счи­тать группу цитат 60, 62, 67, 63. Так как во вставке содержится описание солнечного затмения, внимание привлекает строка 62 («солнце ему тъмою путь заступаше»), что делает размещение вставки после строки 63 возможным. Тем не менее содержание «Слова» говорит о правоте Соболев­ского, т.е. первоначальном размещении вставки перед строкой 60. Видимо, у автора «Задонщины» был вариант поэмы, претерпевший редакторскую прав­ку.

Уточнение первоначального местоположения вставки порождает вопрос о том — единственный ли это случай искажения структуры первоначального текста поэмы?

В списке К-Б эпизод 60‒63 разбит явно более поздней строкой 144, но далее эпизод 72‒76 также разбит поздней строкой 159. Между этими двумя эпизодами стоит еще одна поздняя строка, 146. Выбросив все эти несоответствия, а также рассыпавшийся по трем местам эпизод 90‒100, получаем следующий порядок начальной части протографа поэмы: 1‒23, 35‒55,72‒76, 60‒63. В списках Синодальном (С), Ундольского (У) и Исторического музея № 1 (И-1) эпизод 70 (72)‒76 непосредственно предшествует строкам 60‒62 (63). Это позволяет предположить, что в списке «Слова» автора «Задонщины» существовал именно такой порядок следования эпизо­дов.

Размещение строк 70‒76 перед строками 60‒63 ставит вопрос о том, как относительно их должны располагаться строки 69 и 77‒39. Строки 69 и 37 в списке С соседствуют. В списке Исторического музея № 2 (И-2) между ними помещены строки 173 и 192 (295) — явно более поздние. Аналогичные соображения позволяют исключить из рассмотрения строки 173, 192 (295) в списках И-1 и У и восстановить последовательное расположение строки 69 и строк 34‒33.

Реконструкция обстоятельств похода коалиции Игоря (см. приложе­ние 3) говорит о том, что строки 69‒39 содержат описание первой успеш­ной для русов битвы с половцами. Тогда содержание текста делает оправданным размещение строк 70‒76 перед эпизодом 77‒39, так как в 70 строке дано описание ночного похода, который можно отождествить с ночным броском русов через степь накануне первого сражения.

В эпизоде 31‒39 в строках 33‒34 описывается добыча русов, затем рассказывается о фантастическом наведении переправы через болота с использованием в качестве строительного материала трофеев и в строках 33‒39 вновь перечисляется добыча. Строка 36 имеет вид вставки, разры­вающей перечисление захваченного у половцев. Вдобавок где-то ранее строки 37 нужно еще вставить строку 69.

Слово «неготовыми» (стр. 69) восходит к слову «гать» — мощеный или насыпной проход (через болото, топкое место и т.п.). (5,126) В Нико­новской летописи читаем: «пути готовити и мосты мостити». Следовательно, образ «неготовых дорог» тесно связан со строкой 36 («начашя мосты мостити по болотомъ и грязливымъ местомъ»), и обе строки, 69 и 36, составляют единое описание форсирования болот. В списке «Слова», имевшегося у автора «Задонщины», по всей видимости, строка 69 стояла между 35 и 36 строками, но, согласно содержанию текста, первоначальное место строк 69 и 36 было за строкой 39.

В списке К-Б при реконструкции текста поэмы до блока 24‒34 нами был опущен ряд цитат: 90‒92, 96‒100, 95, 96, 93, 159, 146, 142, 144, 233, 109. Они, за исключением строки 233, составляют хоть и не совсем последовательное, но все-таки использование описания кануна встречи с половецкими войсками и самой трехдневной битвы. Следовательно, до цита­ты 27 мы наблюдаем отражение материалов как начальных блоков, так и строк 90‒159. То есть после строки 46 в тексте происходит своеобразное расщепление материалов «Слова». Особый статус этого места отражает и возникшее здесь повторное использование строк 35, 36. Нечто подобное наблюдается и в начальных частях списков И-1, У, С, причем «неправиль­ное», с точки зрения реконструкции, размещение в них строк из блока 24‒34 приурочено к началу параллельного использования материала «Слова», что говорит о причастности этого блока к процессу расщепления.

Предполагаемая редакция «Слова», отразившаяся в «Задонщине», будет иметь следующий вид: 1‒23, 35‒59, 70‒35, 69, 36‒39, 60‒68, 24‒34, 90‒396.

3

Содержание «Слова» говорит о том, что произведение это не могло выйти из-под пера одного автора. Выделяются по крайней мере три взаимо­исключающие линии повествования. Реалистичное описание батальных сцен, прославление братьев Святославичей — Игоря и Всеволода, прекрасное знакомство с обстоятельствами похода, — все это свидетельствует в пользу того, что один из авторов был сказителем, близким дому князя Игоря. Он если даже и не принимал участия в воспетом им походе, то получал сведения из первых рук, от непосредственных участников событий.

По законам средневековой психологии этот певец никоим образом не мог выступить с резкими словами осуждения действий своего князя, кото­рые обильно рассыпаны по поэме. Не мог он в противопоставление своему властителю разразиться и таким подобострастным восхвалением князя иного, которое звучит в строках 179‒192. Столь яркое прославление великого киевского князя Святослава Всеволодовича позволяет наметить вторую авторскую линию в поэме — связанную с двором Святослава.

В отличие от первого анонима, которого условно назовем Северяни­ном, этот, которому дадим имя Киевлянин, возможно, хуже знает обстоя­тельства описываемых событий. Так, в строке 209 он иносказательно говорит о плене сына Игоря — Олега. Перечисляя полоненных князей, его старшего брата Владимира Киевлянин не называет, хотя в строке 394 знает его как участника похода. В действительности дело обстояло как раз наоборот. Владимир попал в плен к половцам, а пленения его брата источ­ники не знают, хотя и называют всех попавших в руки врага русских князей. Олега, видимо, вывезли дружинники, прорвавшиеся на родину через половецкие ряды. Киевлянин — единственный, кто называет Игоревича по имени, но при этом путает с его братом.

И Игорь Святославич, и его двоюродный брат Святослав Всеволодович были Ольговичами — внуками тмутараканского князя Олега Святославича. Их певцы не могли сказать о деде своих князей, что он «мечемъ крамолу коваше», равно как и назвать его «Гориславличем». Более того, вся линия осуждения князей за их «крамолы» не могла принадлежать к кругу дружинной культуры, близость к которой демонстрируют первые два автора. В «светской», а по существу языческой дружинной культуре князь являлся носителем высших ценностей. Особа его почиталась священной, и неуваже­ние к княжескому достоинству, демонстрируемое автором третьей сюжетной линии, противоречит основным нормам языческой морали.

Какие-то действия чужих князей могли становиться объектом критики, если они шли вразрез с общепринятыми законами и нормами поведения. Но языческое мировоззрение борьбу за власть, которую так решительно осуж­дает наш аноним, отнюдь не считало постыдным деянием, а наоборот, относило к высшим проявлениям доблести. На рубеже XII‒XIII вв. на Руси гневными обличениями княжеских усобиц мог заниматься только носитель христианской идеологии, в достаточной степени независимый как от князей вообще, так и от обличаемых княжеских группировок в особенности. Тем не менее и сам аноним еще не до конца оборвал свои духовные связи с языческим миром. Об этом говорит как взятие за основу по существу языческого произведения, что было бы невозможно для правоверного хрис­тианина, так и употребление языческих образов, таких, как века Троя­на, Хоре, Даждьбог и т.д. В его лице мы встречаем образец двоеверия. Высокая культура, демонстрируемая нам этим сочинителем—христианином, скорее всего говорит о том, что он был монастырским воспитанником. Дадим нашему третьему анониму условное имя Монаха.

Выделение трех авторов ведет к распаду текста «Слова» на три перемежающиеся, но довольно самостоятельные части. Текст раскладывается подобно русской матрешке. Северянину, как наиболее информированному о деталях событий похода и ориентирующемуся на князей Святославичей, сле­дует приписать сюжеты с условными именами: «Слово о походе Игоря», «Плач Ярославны», «Слово о спасении Игоря». Киевлянину следует отдать честь авторства изобилующего «киевскими чертами» «Золотого слова Свято­слава» и тесно смыкающегося с ним по смыслу и образному строю блока 179‒192. Монаху достанется разбросанное по разным частям поэмы «Слово о крамольничестве князей».

4

Из трех авторов самым поздним будет Монах. Он комментирует как события похода Игоря, описанные Северянином, так и речь Святослава из сочинения Киевлянина.

Блок 179‒192 на своем месте в сохранившейся редакции «Слова» выглядит чужеродно. Далее по тексту имеется блок 202‒220, являющий собой речь бояр Святослава. Оба блока тесно переплетены образами поющих обитателей Крыма, реки Каялы, половецкой угрозы и т.д. Именно в устах бояр Святослава панегирик в честь этого князя выглядит наиболее естест­венным. Помещение блока 179‒192 за строкой 220 делает речь бояр логи­чески завершенной, в противном случае она обрывается довольно неожидан­но на явно испорченной строке 220. Это позволяет предположить, что в авторском тексте Киевлянина оба блока составляли единый сюжет.

В «Золотом слове» наибольшие сомнения вызывает эпизод 240‒245. В дошедшей до нас форме он не мог выйти из-под пера Киевлянина. Обращение Святослава к Всеволоду как к «великому князю» невероятно. Святослав в это время был самым старшим в роде Рюриковичей. Еще будучи князем черниговским, он обращается к Всеволоду Суздальскому со словами «брат и сын мой», следовательно, Ольгович считал себя более знатным, нежели молодой Мономахович. Между этими княжескими домами шло постоянное со­перничество за власть. Святослав, став великим князем киевским, тем более не мог признать великокняжеского достоинства за Всеволодом.

Более того, во время правления Ольговича сама претензия Всеволода на высший титул сомнительна. В свое время Святослав помог Всеволоду укрепиться на северном престоле и мог считать себя его благодетелем. Но в дальнейшем по вине Всеволода отношения между ними испортились и дело дошло до междоусобицы. Размолвка великого князя со своим неблагодарным вассалом продолжалась до смерти Святослава. Судя по тому, что в военных предприятиях великого князя участвовало большинство южнорусских князей, он имел прочное положение и не потерпел бы подобных претензий.

Всеволод в свою очередь до поры до времени не выказывает интереса к великокняжескому титулу. Он не участвует ни в борьбе за великокняжес­кий престол, закончившейся воцарением Святослава, ни в коалиционных военных предприятиях. Положение изменилось тогда, когда по смерти Свя­тослава великокняжеский стол занял Мономахович Рюрик. В его правление политическая обстановка в стране осложнилась, и находящийся в зените своего могущества Всеволод пытался диктовать киевлянину свою волю.

Но даже если из строки 240 мы выбросим титул «великий», сомнения останутся. В качестве великого князя Святослав мог обратиться с увещеванием к своему северному вассалу, но то, что это обращение после­довало в самом начале перечня князей, маловероятно. Главной опорой великого князя были Ольговичи, и первое место в перечне его брата Ярос­лава закономерно. Именно он вскоре станет главой Ольговичей.

Святослав владел высшим титулом и городом Киевом. Киевская же округа находилась под властью Рюрика. Рюрик в свое время отказался от борьбы со Святославом и уступил ему престол. Он активно помогал Свято­славу в обороне границ от половцев, и от прочности союза с ним во многом зависела прочность положения великого князя. В свете этих фактов эпизод со Всеволодом следует признать вставкой, оттесняющей Рюрика с его законного второго места.

За Ростиславичами в «Слове» стоит могущественный Ярослав Галицкий, чьим зятем был Игорь. Обширность обращения говорит об уважении, оказы­ваемом ему Святославом. Ярослав и Святослав были союзниками. «Галицкая помощь», например, участвовала в походе 1184 г. Галичанин имеет основа­ния претендовать на третье место в перечне князей.

Далее в «Золотом слове» начинаются странности. Следует обращение к Роману Мстиславичу и какому-то Мстиславу. Личность этого загадочного Мстислава однозначно не установлена. В следующей строке употребляется правильное множественное число, но через строку появляется единственное число — «яко соколъ». Затем в строках 273 и 277 вновь появляется един­ственное число, несмотря на то что этот эпизод относится к двум лицам. Снять все эти противоречия можно, только предположив, что в строке 263 первоначально было одно имя — Роман Мстиславич. По какой-то причине последующий редактор принял отчество за еще одно имя и частично изменил неправильное для такого варианта текста единственное число на множест­венное. Роман был знаменит своей воинской доблестью, приходился зятем Рюрику и в 1184 г. вместе с князем Игорем участвовал в набеге на половцев.

Затем в списке князей стоят Ингварь и Всеволод Ярославичи, а за ними упоминаются уже все три Мстиславича. Эпизод со Всеволодом в тексте Киевлянина мог находиться либо перед обращением к внукам Изяслава, либо после этого обращения.

Само содержание вставки также настораживает. В 1177 г. Всеволод Георгиевич в союзе со Святославом Всеволодовичем и другими князьями разгромил войска Глеба Рязанского. Непокорный Глеб скончался во влади­мирской темнице. В дальнейшем Рязанская земля стала предметом соперни­чества между Всеволодом и Святославом. Старший Глебович — Роман, будучи зятем Святослава, придерживался черниговской ориентации. Его младшие братья жаловались на него Всеволоду, и тот, улучив момент, под предло­гом их защиты в 1180 г. нападает на Романа. По пути он захватывает в плен сына Святослава Глеба. Разгромленный Роман переходит под влады­чество владимирского князя, и с этого времени Глебовичи становятся его вассалами, хотя и поднимают время от времени мятежи. В следующем году Святослав в отместку вторгается в северные владения, и рязанские кня­зья, действующие против него, терпят поражения от Игоря Святославича. В самом конце жизни Святослав вновь устремляется походом на север, в Рязанскую землю. На обратном пути он заболевает и умирает.

В период после событий 1185 г. признание в устах Киевлянина прав Всеволода на спорные рязанские владения маловероятно. Всеволод имел прозвище Большое Гнездо из-за многочисленности потомства. Кроме сыно­вей, под его знаменами стояло и много иных близких родственников. Выбор автором поэмы в качестве опоры князя фактически чужих ему и традиционно мятежных рязанцев должен был быть вызван существенными причинами. Ско­рее всего, Глебовичи, как и вся вставка, привнесены в текст Киевлянина каким-то анонимным доброхотом. Этот доброхот явно ориентирован на Все­волода Георгиевича и подвластных ему рязанских Глебовичей. Подобную ориентацию приписать ни Киевлянину, ни Северянину нельзя, так что под подозрение попадает Монах. В этом случае возникает предположение о его северном либо даже конкретно рязанском происхождении.

5

Если исключить влияние Монаха на текст «Слова», то станет видно, что его вставка разрывает ткань произведения Северянина и отделяет от «Плача Ярославны» сюжет, в котором другая княжеская жена стенает по погибшему мужу.

В эпизоде с плачем по Изяславу Васильковичу недоумение вызывает первая строка — 235. В ней упоминается о реке Суле и городе Переяслав­ле, не имеющих отношения к трагической судьбе потомка Всеслава Полоцко­го. Чтобы снять это недоумение, нужно обратиться к конечной части «Слова».

Строки 364‒369 составляют еще один плач. В нем передается горе матери юного Ростислава, утонувшего в реке задолго до основных описыва­емых в «Слове» событий. Ростислав был как раз переяславским князем, из чего можно сделать вывод о первоначальном нахождении строк 364‒369 перед строкой 235.

Перестановка эпизода с Ростиславом заставляет более внимательно присмотреться и к плачу самой Ярославны. Ярославна, пытаясь умилости­вить стихии, последовательно обращается к ветру, Днепру, солнцу. Здесь просматриваются элементы языческой культуры. Однако славяне-язычники были солнцепоклонниками, в «Плаче» же солнце стоит на последнем месте. Иерархия языческих ценностей явно нарушена. Чтобы согласовать текст «Плача» с дохристианским мировоззрением, необходимо строки 333‒341 по­ставить впереди строки 323. Возникает вопрос о том, как со строками 333‒341 соотносятся строки 323‒327.

В блоке 333‒341 говорится о томимых жаждой в «полѣ безводнѣ» под горячими лучами солнца воинах Игоря. В блоке 323‒327 Ярославна хочет омочить в реке свой шелковый рукав, с тем чтобы утереть князю его раны и облегчить таким образом его страдания. Помещение блока 333‒341 в самое начало «Плача» позволяет ему образовать с последующим текстом связный сюжет, что говорит в пользу именно такой перестановки.

Предложенная структура «Плача» простирает связующую нить и к двум последующим плачам. Днепру, лелеявшему корабли Святослава, будет проти­вопоставляться коварная река Стугна, а затем последует еще одна река, на берегах которой также произошли трагические события. Но при этом возникает вопрос: а какое отношение к Ольговичу Игорю или галичанке Ефросинье имеет древнее событие, приключившееся с братом Владимира Мономаха? Действительно, с ними это событие ничто не связывает. Но Ярославна была не единственной княжеской женой, восплакавшей при извес­тии о поражении русов, и Игорь не был единственным князем, участвовав­шим в походе.

Не меньшее, если не большее внимание, чем Игорю, Северянин уделяет его родному брату — удалому Всеволоду. В отличие от Ярославны, образ которой появляется только после поражения, жена Всеволода — «милая хоти красная Глебовна» — под пером поэта возникает еще при описании самого разгара решающего сражения. Ольга Глебовна была из рода Мономаховичей и приходилась родной сестрой упоминаемому в «Золотом слове» Владимиру Глебовичу. Половцы, ободренные одержанной победой, ворвались в бассейн Сулы, и князь города Переяславля Владимир Глебович, сражаясь под его стенами, был ими жестоко изранен и чуть было не погиб. Ольга Глебовна должна была оплакивать не только пленение мужа, но и братние раны. В ее устах и воспоминание о древней беде Ростислава звучит закономерно.

Получается, что часть «Плача Ярославны» первоначально принадлежала Глебовне, а позднее была использована в другом месте «Слова». Но при этом все три разъединенных куска «Плача» демонстрируют свое сюжетное и смысловое единство, не дающее повода говорить об относительно самостоя­тельных плачах разных героинь. Из этого можно сделать вывод о том, что в тексте Северянина «Плач» звучал в устах Глебовны, а затем был переде­лан в плач Ярославны. При этом с заключительными эпизодами, из которых по крайней мере один тесно связан с Глебовичами, у редактора возникли сложности, и он, как рачительный хозяин, не отбрасывает неудобные строки, а использует в построении своих сюжетов. Разбивка «Плача» текстом Киевлянина говорит за то, что именно он подверг редактированию этот текст в соответствии с потребностями своего произведения.

Выдающаяся роль Всеволода Святославича и его жены в тексте Северя­нина позволяет сделать вывод о том, что древнейшее ядро «Слова» было создано при дворе трубчевского князя. Это в свою очередь требует пере­смотра авторства Северянина в отношении «Слова о спасении Игоря». Судя по наличию строк из «Плача» и киевского эпизода, окончательное оформле­ние описания бегства Игоря принадлежит Киевлянину. Хорошее знакомство этого автора с обстоятельствами возвращения князя, видимо, связано с пребыванием Игоря в Киеве, куда тот приезжал за помощью. Поэт мог услышать рассказ о бегстве либо заполучить какую-то песнь, сочиненную неизвестным сказителем.

Признание принадлежности Северянина двору Всеволода хорошо объяс­няет и те осуждающие Игоря нотки, которые слышны в строках 30‒31, и то невероятное по субординации обращение Всеволода первым к более старшему князю в эпизоде 48‒59, если, конечно, здесь нет какой-либо утраты части текста.

По всей видимости, часть материалов из обращения Святослава к князьям восходит к поэме Ходыны (стр.  237‒239, 247‒249, 268‒269) и первоначально входила в описание похода Игоря. В железных воинах под латинскими шлемами, например, видны западноевропейские рыцари, одетые в необычные для русов латы. Появление этих закованных в броню противников Игоря следует связать с венецианской колонией в Крыму.

Переделка Киевлянином поэмы, видимо, преследовала цель усиления элементов, связанных с Игорем. У него прослеживается антиигоревская направленность, и для ее реализации ему мог понадобиться более полно­кровный образ этого князя, нежели содержащийся в поэме Северянина, которого предводитель похода занимал значительно меньше, чем свой собственный властелин.

Поэма Северянина заканчивается плачем Глебовны на стенах Путивля. Появление ее в этом городе закономерно. Плененный Всеволод достался семейству половецкого князя Гзака. Орда же Гзака после победы над русами устремилась именно к этому городу. По свидетельству татищевского информатора: «Кзя, князь половецкий, с великим войском пошел к Путимлю, жестоко приступая, острог сжег». (10,138) Этот же информатор говорит и о деятельном характере мужественной жены Всеволода, которая выменяла у половцев многих пленников. Одним из них, видимо, и был Северянин. Успев, таким образом, вернуться из плена раньше своего князя, он мог сочинить поэму для его безутешной жены. Приехавшая в Путивль Ольга, судя по всему, намеревалась договориться с половцами об условиях осво­бождения своего мужа.

6

Киевлянин знает Ярослава Галицкого. Этот князь умер в 1187г., следовательно, редакции Киевлянина и Северянина были созданы ранее этого события.

Монах в своих обличительных речах ополчается на Ольговичей и род Всеслава Полоцкого. Подобное обличение, учитывая северную политическую ориентацию автора, могло возникнуть только во время событий 1195‒1197 гг. Великий князь киевский Рюрик обещал отдать Ярославу Чернигов­скому Витебск. Но когда Ольговичи в 1196 г. подошли к городу, брат великого князя Давид Смоленский воспрепятствовал им. В разгоревшемся конфликте на стороне Ольговичей сражалась часть полоцких князей, на помощь же Давиду пришел давний враг Ольговичей Всеволод Георгиевич со своими рязанскими и муромскими вассалами.

Давид, упоминающийся в строке 321, умер в 1197 г., а Ярослав Черниговский, к которому обращается Монах в строке 252, — в 1198 г.

Судя по призыву Ярослава и потомков Всеслава к примирению, формирова­ние поэмы Монаха произошло во время активных боевых действий 1196 г.

Из участников конфликта Монах не критикует одного Всеволода Георгиевича, так как даже союзные ему Рюрик и Давид не избегают глухого упрека. Тем не менее его произведение являет собой страстное осуждение княжеских усобиц как таковых и этим осуждением косвенно задевает и Всеволода. Проповедь Монаха обращена к русским князьям, но достиг ли своей цели этот гениальный памфлет?

В этой связи обращает на себя внимание загадочное поведение Всеволода. Он неожиданно для своих союзников заключает с Ольговичами мир, к великому огорчению Рюрика и Давида. Рюрик за этот поступок осыпал князя укоризнами и отнял у него города киевские. Не исключено, что именно гневное послание Монаха заставило Всеволода пренебречь союз­ническими обязательствами и скоропостижно удалиться в свои владения.

Если мы вернемся к текстам «Задонщины», то встретим в них имя Софония, упоминаемого в качестве автора поэмы в заглавиях двух списков — К-Б и С. На этом основании он долгое время считается автором «Задон­щины». Однако еще в 1982 г. Р. П. Дмитриева и J1. А. Дмитриев выдвинули обоснованные сомнения в правильности этого укоренившегося представле­ния. (3;2) Дело в том, что в трех списках: У, И-1 и С — имя Софоний стоит в тексте поэмы, что противоречит возможности создания им этого произведения. Кроме того, у древнерусских писателей самих себя хвалить было не очень принято, а в данном случае мы имеем дело с прославлением Софония. Списки И-2 и Ж дефектны, анализ же списка К-Б и то обстоятель­ство, что он принадлежит одному изводу со списком С, говорят о том, что первоначально имя читалось и в тексте и исчезло в результате позднейше­го сокращения. (3,362)

Софоний в списках назван рязанцем. Происхождение «Задонщины» из Рязанской земли более чем сомнительно. В войне Дмитрия с Мамаем Олег Рязанский был союзником последнего. Рязанцы не приняли участия в самой битве, но их отряды нападали на возвращавшихся домой воинов московской коалиции. Противником московского государя Олег был и позднее. В 1385 г. он, например, грабит Коломну. (3,325‒326) Учитывая, что основ­ное ядро «Задонщины» написано явно по свежим следам, жителей владений Олега из числа возможных авторов можно исключить.

Кроме того, Софоний назван «иереем» и «старцем», что говорит о его принадлежности к духовному сословию. О двоеверии в среде духовен­ства в XIV в. речи уже быть не может. Христианство к этому времени на Русской земле пустило глубокие корни. Сочинения церковных авторов даже при описании мирских событий насыщены религиозными образами и сюжетами. Тексты «Задонщины», с их полуязыческой подосновой, ярким восприятием событий битвы, незначительным присутствием христианских элементов, скорее говорят за то, что автором был участник побоища, принадлежавший военному сословию. Что же касается упоминания Софония в названии в качестве автора поэмы, то он точно так же в качестве автора упоминается и в названии некоторых списков «Сказания о Мамаевом побоище», куда его имя перекочевало вместе с использованными при создании «Сказания» мате­риалами «Задонщины». (3,365)

Не могло ли нечто подобное случиться с именем Софония и в «Задонщине»? Автор этой поэмы самым активным образом использовал текст «Сло­ва». Если он кого-либо и должен был упомянуть в качестве своего пред­шественника, то в первую очередь автора цитируемого шедевра. Это тем более вероятно, что в «Задонщину» из текста «Слова» попало даже имя Бояна. Упоминания о Софонии в текстах самым тесным образом связаны с именем Бояна и идут в обрамлении цитат из «Слова». (3,363) Это свиде­тельствует в пользу предположения о том, что появление имени иерея обусловлено использованием более древней поэмы.

Софоний не мог быть автором «Задонщины» или какого-то иного ее протографа, посвященного Куликовской битве, но те характерные черты, которые этому отождествлению противоречат: иерей, старец, рязанец, совпадают с образом предполагаемого третьего автора «Слова» — Монаха. Монах был последним в ряду создателей «Слова», и именно его должны были считать главным, если не единственным автором произведения. Эти об­стоятельства позволяют сделать вывод о том, что анонимный сочинитель «Задонщины» знал Монаха под именем Софония.

Автор «Задонщины» использует «Слово» и называет Софония-Монаха в качестве своего предшественника. Но Софоний в свою очередь сам ис­пользует при создании своей поэмы сочинение Киевлянина, и у него также в самом начале текста стоит имя некоего Бояна. В «Слове» Боян назван «пѣснотворцем» Святослава, «Задонщина» знает его как киевского «гораз­дого гудца», предполагаемый Киевлянин жил при дворе великого князя киевского Святослава. Эти совпадения позволяют отождествить Киевлянина с Бояном. Любопытно, что имя Боян встречается в надписи на колонне киевского Софийского собора. (3,193) Не исключено, что в этом случае мы имеем дело с автографом поэта, т.к. это довольно редкое на Руси имя и грамотных людей в ту эпоху также было немного.

У нас имеется еще один автор «Слова» — Северянин. В конце поэмы рядом с Бояном стоит имя Ходыны. Боян и Ходына сокрушаются по поводу пленения Игоря или Всеволода во время похода. Причем это сожаление выражено в поэтической форме. Так как Боян был «пѣснотворцем», стоящий следом за ним Ходына также был чьим-то певцом, причем Монах знает их как авторов, пишущих о поражении Игоря. Для Бояна это мнение справед­ливо, но и для Ходыны оно также должно быть справедливым. Мы имеем анонимного Северянина и писавшего о поражении Игоря Ходыну, что позво­ляет их отождествить.

О Ходыне говорится, что он «Ольгова коганя хоти». Имя Олег носил старший брат Игоря, умерший в 1179 г. Он до Игоря правил Новгородом-Северским, и Ходына мог быть его любимцем, а впоследствии перейти на службу к Игорю. Но более вероятна другая трактовка этого сообщения. Исходя из трубчевского происхождения Северянина, в первоначальной ре­дакции эта фраза, видимо, подразумевала Ходыну в качестве певца Ольги, которая в свою очередь была женой князя-кагана, т.е. хоти.

Отождествление Ходыны с Северянином и характер заключительной части его поэмы говорят в пользу того, что она заканчивалась строками 386‒337, но только вместо Игоря стояло имя его брата.

Боян и Ходына были мирянами, и вероятность обнаружения дополни­тельных о них сведений невелика. Иное дело Монах-Софоний. Судя по его свободной манере обращения с князьями, он не был простым клириком. Трудно предположить, чтобы, личность подобного масштаба не оставила следа в подробно фиксируемой летописцами церковной жизни.

Письменные источники для конца XII — начала XIII в. Никакого церковного иерарха с именем Софоний не знают. Но это имя однажды появляется при описании событий, связанных с Лукой — епископом Суздальской земли. Под 1185 г. сообщается о поставлении игумена монастыря Святого Спаса Луки в епископы митрополитом Никифором. Событие это произошло в Киеве 11 марта, в день празднования иерусалимского архиепископа Софрония. (7,148) Монастырь Святого Спаса находился в Берестовом — известной великокняжеской резиденции близ Киева. Следовательно, в год похода Игоря на север прибыл епископ с юга. Если даже Лука отбыл ранее сложе­ния Бояновой редакции поэмы, южное происхождение делает возможным его причастность к появлению в Северной Руси древнейшего ядра «Слова», которое он мог получить с какой-либо оказией. Например, в 1187 г. ко двору Всеволода прибыл для переговоров черниговский епископ Порфирий.

Дополнительные сведения «Задонщины» об авторах «Слова» говорят о том, что существовала какая-то не дошедшая до нашего времени записка, посвященная поэме о походе Игоря. В ней мог содержаться рассказ об участии в судьбе «Слова» Луки. Из этого рассказа при последующих сокра­щениях и искажениях имя Софрония-Софония могло вычлениться и отождест­виться с одним из авторов «Слова». Такая возможность вновь делает имя Монаха неопределенным и оставляет нам лишь более-менее твердое указание о его рязанском игуменстве.

В Рязани около интересующего нас времени жила одна примечательная личность. В 1198 г. Рязанская земля отделилась от черниговского церков­ного управления и получила своего епископа. Этим первым епископом 26 сентября стал игумен Арсений. (11,178) Обычно источники уточняют про­исхождение епископов. Молчание в нашем случае свидетельствует в пользу того, что Арсений был местным монастырским настоятелем, т.е. рязанцем. Для конца XII в. Арсений — единственный известный по письменным источ­никам представитель рязанского духовенства, что позволяет выдвинуть его на роль Монаха.

Предполагаемое влияние Монаха на поведение Всеволода в конфликте 1196 г. находит близкую аналогию в биографии рязанского епископа. Когда осенью 1206 г. Всеволод в очередной раз воевал с рязанскими князьями и подступил с армией к городу, ему навстречу вышел Арсений и обратился со страстным призывом не разорять Рязани. Летописец сообщает, что «князь великий же Всеволод Юрьевич устрашился словес сих, и послуша молбы их, и поиде от них к Коломне». (4,136) Город был спасен.

Конец жизни Арсения неизвестен. Под 1208 г. источники сообщают о том, что он заложил Переяславль Рязанский (современная Рязань), и под этим же годом помещается рассказ о восстании рязанцев против ставленни­ка Всеволода и последовавших репрессиях. Одной из карательных мер был увод Арсения во Владимир. Благодаря заступничеству великого князя киев­ского Всеволода Чермного и митрополита Матвея, прибывшего для этого во Владимир, Арсений, видимо, в этом же году был отпущен на родину.

Комплекс сведений об Арсении делает его наиболее вероятным претен­дентом на роль автора основной редакции «Слова».

Список использованной литературы

1. Адрианова-Перетц В.П. «Задонщина». — В кн.: Труды Отдела древне­русской литературы, т. 6. М.‒Л., 1948.
2. Дмитриев Л.А. Литературная история памятников Куликовского цик­ла. — В кн.: Сказания и повести о Куликовской битве. Л., 1982.
3. Дмитриева Р.П. Об авторе «Задонщины». — В кн.: Сказания и повести о Куликовской битве. Л.,1982.
4. Кузьмин А.Г. Рязанское летописание. М., 1965.
5. Орел В.Э. «Слово о полку Игореве» и его этимологическое изуче­ние. — В кн.: «Слово о полку Игореве». Комплексные исследования. М., 1988.
6. Памятники литературы Древней Руси. Начало русской литературы. XI — начало XII века. М., 1978.
7. Радзивиловская летопись. — В кн.: Полное собрание русских лето­писей, т. 38. Л., 1989.
8. Слово о полку Игореве. М., 1985.
9. Соболевский А. Материалы и заметки по древнерусской литера­туре. — В кн.: Известия Отделения русского языка и словесности, т. XXI, кн. 2. Петроград, 1916.
10. Татищев В.Н. История Российская, т. 3. М.‒Л., 1964.
11. Филарет, архиепископ. Рязанские иерархи. — В кн.: Христианское чтение, издаваемое при Санктпетербургской Духовной академии, ч. 1. СПб., 1859.Москва 1991